Сон в зимнюю ночь

вне игры с Андреем Ъ-Колесниковым

После того как хоккейная сборная России уступила чехам в матче за третье место, специальный корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ мучительно попытался разобраться, почему же она так и не выиграла эту Олимпиаду.

Для чешских болельщиков игра за бронзовые медали была тем же, чем для нас была игра с Канадой. Рядом со мной сидели два чеха. Стоило нам начать: "Рос-си-я!", как они тут же принимались сходить с ума: "Че-ши!" — садясь к нам вполоборота и при этом старательно глядя на поле. А куда чеши? Чесать некуда: в этот вечер мы уже пришли, куда хотели.

Но у этих ребят не было флага шесть метров на два, а у нас был. Их было двое, а нас было восемь. И мы, в отличие от наших хоккеистов, реализовали численное преимущество.

Чехи тем временем сделали то же самое на льду. "Че-ши!" — обрадовались эти двое. "Рос-си-я",— вздохнули мы, и вздох этот трансцендентальным эхом отозвался в Palasport Olimpico.

— Со-вет-ский Союз! — раздраженно крикнул один чех, повернувшись к нам уже на три четверти.

— Че-хо-сло-ва-ки-я! — поддержали мы.

Он обернулся прямо бледный от возмущения.

— Мы — чеши! — сказал он.

Тренер Евгения Плющенко Алексей Мишин, сидевший с нами, что-то ответил ему, но он, слава богу, не услышал.

— Вас целый мир,— продолжил чех на неплохом русском (прилежно, видимо, учился в школе).— Чеши — очень мал.

В голосе его между тем была гордость. Пока счет был 1:0, гордость была законной. Когда счет стал 2:0, на чеха стало больно смотреть. Он светился от счастья, его распирало от гордости так, что я начал всерьез беспокоиться: если бы чехи забили еще один гол, он мог лопнуть.

Сидевшая в нашем ряду олимпийская чемпионка Татьяна Навка сказала обреченно:

— Они не выиграют.

— Да почему вы так думаете? — спросил я.— Может, обойдется.

— Я вижу,— произнесла она, и боль страдания исказила ее прекрасное чело.

— А вы медаль принесли с собой? — спросил я.

Я знал, что она приносила на матч с Канадой в сумочке свою золотую медаль — и сработало.

— Да,— ответила она,— только мама куда-то отошла с моей сумочкой. Я беспокоюсь, что нам сейчас опять забьют.

Ее мама вернулась через десять минут, но и это не помогло. Наши оказались в большинстве. Я видел, как к скамейке запасных подъехал Дарюс Каспарайтис и показал главному тренеру сборной России Владимиру Крикунову на капитана Алексея Ковалева: "Он должен сейчас играть!". Тренер пожал плечами: "Да делайте что хотите". Дарюс Каспарайтис сел на скамью. Алексей Ковалев вышел на поле. Капитан очень хотел забить. Он метался по площадке как раненый лев. У него и в самом деле была травма. Один из тренеров потом говорил, что с такой травмой человек, играющий в российском чемпионате, и до раздевалки не дошел бы.

И все-таки они проиграли. Да, поддержка на трибунах была не та, что на матче с Канадой. Но и наши ребята были не те.

Я думал, вечером никто из них не приедет в Русский дом. Мы не видели их здесь после четверть- и полуфиналов. После катастрофы с финнами наши хоккеисты приехали в олимпийскую деревню, зашли в столовую. Говорить им было, видимо, не о чем, да и сил не было. Они удивились, когда неутомимый директор Имперского русского балета Гедиминас Таранда принес торт. Меньше других удивился Алексей Ковалев. Это же у него был день рождения. Они для приличия разрезали торт, откусили от него для вида и разошлись. Выброс адреналина во время игры такой, что ночью мало кто быстро засыпает. Почти все мучились до самого утра. Только Александр Овечкин, как потом выяснилось, неплохо выспался, что, конечно, подтверждает версию о том, что этого парня ждет великое будущее.

Я удивился, когда после игры с чехами они все-таки приехали в Русский дом. Их было человек пять--семь: Евгений Малкин, Алексей Ковалев, Александр Овечкин, Максим Соколов, Максим Сушинский (сбрил бороду)...

Александр Овечкин выглядел очень бодро. Слава богу, он хотя бы жизнерадостным не выглядел.

— Почему вы проиграли? — я спросил об этом сразу. Только это могло интересовать нормального человека в этот вечер. Только это интересовало нашу многострадальную страну.

— Я пытаюсь забыть эти две игры, а вы меня спрашиваете об этом,— сказал он.— Это кошмар.

Нет, думал я, мы не дадим тебе забыть. Да ты и сам не забудешь.

— Мы думали: вот оно, золото Олимпиады. Осталось два шага. А сделали два шага назад,— задумчиво сказал он.

Я очень удивился. По моим подсчетам, хоккеисты не должны уметь так красиво выражаться. Даже от фигуристов я с некоторых пор этого не жду. И даже от их тренеров. Александр Овечкин старался не только на площадке.

— Ну а вы, лично вы, почему, думаете, проиграли? — спросил я.

— Я? — переспросил он.— Я думаю, сказалось то, что оба раза ночная игра была.

Игры действительно начинались в 20.30 по туринскому времени.

— Играешь,— объяснил он,— потом спишь. А потом перед игрой опять спишь. Я перед игрой с финнами много спал. Я думаю, просто переспал.

Это было самое феноменальное объяснение, которое мне приходилось слышать по поводу двух тех страшных игр.

Я хотел спросить, проснулся ли он на время игры, но не стал. Это было лишнее. Я видел, что он не спал. Я видел, что с ним творилось на скамейке запасных. Наверное, именно это называется жаждой гола. Если не это, тогда я уж не знаю что.

— Вы понимаете, что вы и ваша команда шесть периодов подряд не забили ни одного гола?

— Да, как раз в раздевалке после игры с чехами говорили,— вздохнул он.

— Было у вас когда-нибудь такое?

— Конечно! — обрадовался он.— В "Вашингтоне". Там не шесть, а двенадцать периодов мы ничего не забивали. Но там ничего страшного. А здесь это конец. Иногда все летит в ворота: бросаешь от синей линии — забиваешь, а иногда вратарь шнурками отбивает.

То есть он, с одной стороны, переспал. С другой — им не везло. Интересно было, все ли объяснения он уже испробовал.

— Ну, я понимаю, о чем вы говорите,— сказал он.— Мы с канадцами и мы с финнами и чехами — небо и земля.

— Ну так в чем дело было?

— Вы, болельщики, видите игру своими глазами. Пьете пиво, покупаете попкорн,— честно пытался объяснить он.— Но вы не можете почувствовать команду, когда у нее не идет игра.

Саша Овечкин устал. И не за эти две недели, а за эти 40 минут. Он устал объяснять, почему они проиграли. Он устал, потому что он не мог этого объяснить. В глазах его была мольба. Он хотел, чтобы я отпустил его на свободу. Я сделал это с чистой совестью. Я понимал: Александр Овечкин сказал не то, что мог. Он сказал то, что знал.

Он и сам это чувствовал. Иначе он не добавил бы неожиданно, когда мы уже прощались:

— Может, мы зря посчитали, что игра с Канадой — решающая. Мы так правда думали. Мы думали, все будет ясно: остаемся за бортом или проходим на нашем корабле дальше.

Даже в такой ситуации он склонялся к лирике. Я не удивлюсь, если узнаю, что по ночам он пишет стихи.

Через несколько минут я беседовал с Алексеем Ковалевым. Я хотел хоть в чем-то попробовать разобраться. Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что шансов мало. Для этого надо было, чтобы они сами понимали, что произошло.

Алексей Ковалев сидел передо мной — спокойный, уверенный и гладко выбритый. В глазах — тоска. У меня не было шансов не разглядеть ее. Ведь я и сам тосковал уже два дня и нашел бы ее, если бы ее там даже не было. Но она была.

— Почему вы так играли с американцами и с канадцами и так — с финнами и шведами? — спросил я его.

— Нам туда возвращаться,— пожал он плечами,— и чтобы нам ничего не могли сказать там, мы по-другому играть не могли.

Все. На этом разговор можно было бы закончить.

Это было исчерпывающее объяснение: прежде всего насчет того, почему они так сыграли две последние игры.

Если бы я не сидел во втором ряду, за скамейкой запасных, и не видел бы, как Алексей Ковалев хотел играть и выиграть — и у финнов, и у чехов.

— Желание было,— сказал он,— а энергии не было. То есть вот как вам объяснить? Есть желание, а есть энергетическое желание. Вот энергетического желания не было.

Я снова, как и в разговоре с Александром Овечкиным, удивился. Мне казалось (и меня даже убеждали в этом), что хоккеисты так не разговаривают.

— Я виноват,— сказал он.— Надо было собрать команду и поговорить перед каждой из этих двух игр. Настрой был совсем другой, чем перед канадцами. Тогда все злые были, еще в автобусе зубы точили... Я до пяти утра не спал, думал. Понял, что надо было поговорить.

— Это, может, все-таки тренеру надо делать?

— Тренеры могут дать установку на игру,— ответил он.— А мы — это те, кто выполняет работу. Совсем другое дело, когда мы между собой говорим. Я еще на тренировке перед финнами почувствовал: нет настроя.

— То есть тренер вообще, что ли, ни при чем в такой ситуации?

— Этот тренер вообще не имеет понятия, как вести команду,— спокойно сказал он.— Я это увидел еще на последнем чемпионате мира. Можно любого человека с улицы с секундомером в руках поставить — и он ничуть не хуже будет.

Я вспомнил, как после игры за бронзовые медали на нашей скамейке запасных остались одни только тренеры. Все уже давно ушли, даже с поля, а они все дописывали в свои блокноты какие-то циферки. Они были очень озабочены этим.

Ну вот, что-то стало проясняться ни с того, ни с сего, подумал я.

— Ко мне ребята всю игру с финнами подходили: "Скажи ему, что надо переходить на три звена! В полуфинале в четыре звена не играют! Ни чехи, ни финны, никто!". А у него четыре. И он говорит: "Все нормально, играем!". Договорились, что каждое звено играет по минуте — "пошел следующий на лед, пошел следующий!". Он великий тренер? А почему, а? Бронза на чемпионате мира? Дали заслуженного тренера России? Мы, когда получали в свое время заслуженных мастеров спорта, что-нибудь должны были выиграть. Олимпиаду, например, в 1992 году. Я не люблю лезть в чужие дела: дали и дали. Но мне обидно, когда я сижу на скамейке и ничего не могу поделать.

— Но вы же с ним у канадцев выиграли, с этим тренером,— сказал я, тоже почему-то начиная избегать называть Владимира Крикунова по имени и фамилии.

— В игре с канадцами Борис Михайлов вел игру,— отмахнулся он.— Менял составы, думал, делал, а он...

Алексей Ковалев говорил так же невозмутимо, но вещи он говорил, конечно, возмутительные.

— Если ты нам не доверяешь, возьми свою динамовскую команду на Олимпиаду, и посмотрим, что ты выиграешь. Он сегодня перед игрой собрал нас и всех, каждого, такими словами... А нам за бронзовую медаль надо играть. Я хотел ему сказать: "Играйте сами за свою бронзовую медаль!". Мы что, заслужили это? Или просто метод настройки на игру такой? Приглашать нас и делать из нас идиотов? Говорить нам: "У нас есть четыре звена, и мы играем всеми ими по очереди". Мы сидим на скамейке в полном шоке. Удаление у нас — играет то же звено, которое нарушило. В большинстве играют те же, кто заработал удаление. Потому что договорились играть по минуте!

Он посмотрел на мое лицо.

— Ну! А мы представляешь как себя чувствуем на скамейке! У нас все играют по очереди! И с финнами, и с чехами...

— Я понял, кажется, вас,— сказал я.— Но расскажите все-таки, почему вы не забиваете впятером против троих?

— Ну, просто бывает так, что не забиваем. Иногда кажется: чем больше хотим, тем меньше шансов. А особенно когда в большинстве играет наше четвертое звено против их первого,— упрямо повторил он.— Это, может, последняя моя Олимпиада. Я решил попробовать. Хотел выиграть. Самая большая проблема для меня: как смотреть в глаза людям?

— До сих пор не научились после проигрыша смотреть в глаза людям? — спросил я.— Этому в НХЛ не учат?

— Этому я научиться не могу,— сказал он.— Это что там, что здесь — самая большая проблема.

Мы разговаривали уже больше часа, было почти пять утра, и он не хотел прекращать этот разговор.

— Правда очень хотелось выиграть Олимпиаду? — спросил я.

— А ты как думаешь?

— Уже ведь есть одно золото, из Альбервиля.

— Мы выигрывали его для другой страны (в 1992 году в Альбервиле выступала команда СНГ.— А. К.).

— В Ванкувере, может, свое возьмешь.

— Если меня самого в тридцать семь лет возьмут.

— Может, в качестве тренера возьмешь.

— Тренерам медаль на Олимпиаде не дают,— убийственно посмотрел он на меня.

В кафе Русского дома, куда мы вернулись, Сюткин-бэнд играл ретро. Под руку попался шлягер "А нам все равно!". Кто-то его заказал. Хоккеисты переглядывались, пока не замахали руками протестующе. Сюткин-бэнд остановился.

Это все-таки была не их песня.