Второго августа 2010-го, когда для Лужкова счет уже пошел на дни, его тогдашний верный (а потом нет) заместитель Владимир Ресин сказал об этом музее, вручая ему грамоту победителя соревнования девелоперов: "Это лучший объект, построенный в Москве, Европе и, возможно, на всех континентах". Музей только открыли.
Может быть, Владимиру Иосифовичу неправильно доложили и он не знал, что тут только реконструкция, что памятник покорителям космоса, в цоколе которого расположен музей, поставлен в ноябре 1964 года. И его так потрясла эффектная композиция Михаила Барща и Андрея Файдыша-Крандиевского, что он поразился, что такое бывает в его постсоветские дни. Может быть, повлияла жара и дым пожаров, от которых в прошлом августе и не у таких крыша ехала. Может быть, наконец, в своих командировках Ресин, действительно, никогда не заходил ни в один музей ни в нашей стране, ни в мире, и потому не в курсе дела. Но так или иначе, с точки зрения московской власти, это — самый лучший музей на всех континентах. Это лебединая песня лужковской Москвы, последний светлый романтический аккорд, брошенный ею в небеса. Старые люди иногда задумываются о Боге. Старые брежневские хозяйственники из инженеров, вдоволь пожившие в постсоветские времена,— о Космосе.
Что значит самый лучший музей на всех континентах с московской точки зрения? Экспонаты трех типов. Части космических кораблей, двигатели, иногда подлинные капсулы, в которых вернулись космонавты, иногда — копии, дубли, не посланные в космос, кресла, скафандры, тренажеры, личные вещи и документы Гагарина. Это самая ценная часть коллекции, реальная жизнь космонавтики. Макеты космических кораблей, станций, космодромов. Это интересный музей истории инженерно-конструкторской мысли. Воссозданные кабинеты Циолковского и Королева в виде гипсовых фигур в костюмах. Это явный дар Юрия Михайловича, такой идиотский китч он рассовывал по всем музеям муниципального подчинения. Появление в одном собрании муляжа светелки Циолковского и, скажем, подлинных часов Юрия Гагарина, как обычно у Лужкова, выдает неспособность разобраться, где подделка, а где настоящая вещь даже в музейных обстоятельствах. Обгоревшие подлинные капсулы космических аппаратов в этом музее для красоты одеты в новенькие чехлы из плащовки. Я вот думаю — Владимира Иосифовича очень корили, что у него часы Patek Philippe за миллион долларов — а с чего вы решили, что это настоящие часы? Наверняка подделка с японским механизмом, они же вообще разницу между фейком и оригиналом не понимали.
Думаю, люди, создававшие программу этого музея, что-то знали про интерактивные экспонаты в мировых музеях 90-х. Там есть тренажер-имитатор космических полетов и жилой фрагмент станции "Мир", в который можно зайти,— самый большой экспонат, поставленный во время стройки, который теперь уже никогда не вынесешь. Еще на имитации звездного неба на потолке экскурсовод лазерной указкой может изобразить метеорит или ту же станцию в полете. Это все аттракционы, которые есть в музее. Экспозиция выстроена по не совсем понятному принципу, там сначала Гагарин и лунная программа СССР вместе с очень большой скульптурой золотого космонавта в пластически невнятном ореоле, потом Циолковский с Королевым, потом дальнейшее развитие — как-то и не хронологически, и не по какому-то другому сценарию, а как бог на душу положил. Современного европейского музея техники у них не получилось, они сделаны на другом техническом уровне и стадиально иначе продуманы по сценарию. Но и мемориального музея, каким он должен был бы быть, учитывая местоположение в пьедестале памятника, тоже не получилось. Получилось довольно невнятное соединение аттракционов с раритетами и муляжами, некоторым привкусом уважения к науке мысли и большой национальной гордостью. Ну, то есть вполне по-лужковски.
Я все же вынужден сказать, что делать музей площадью 8,5 тысяч квадратных метров без программы, исключительно с целью расположить экспонаты и понравиться начальству — это как-то опрометчиво. Так теперь не делают ни в Европе, ни на других континентах. Но это не значит, что музей неинтересный. Он интересный, хотя и несколько с иной стороны, чем, вероятно, был задуман. Вообще-то музеев с космической тематикой у нас довольно много. Но это музеи научно-технической мысли. А здесь в силу большого количества подлинных предметов возникает неожиданная тема бытовой космонавтики.
Там начинается с чучел Белки и Стрелки и капсулы, в которой они летали. И когда глядишь на это произведение чучельного искусства, где таксидермисту удалось придать Белке затравленное, робко-злобное выражение морды, с каким она, махнув хвостом, видимо, проскулила свое: "Поехали!" — понимаешь, что не только посмертная участь, но и звездный час ее был незавиден. Капсула эта — железная конура, в которой она была ремнями привязана намертво. И это хорошее начало истории, потому что потом, когда смотришь капсулы "Востоков", в которых сначала летал один Гагарин, а потом "Восходов", где летали уже по трое, понимаешь, что комфорта там примерно столько же, сколько у Белки и Стрелки. И хотя дальше места стало больше, и комната на станции "Мир" всего-то в два раза меньше строительной бытовки для таджиков, все равно идея месяцами спать в шкафу вызывает сочувствие.
"Неужели вы думаете, что я так недалек, что не допускаю эволюцию человечества и оставляю его в таком внешнем виде, в каком человек пребывает теперь: с двумя руками, двумя ногами и т.д. Нет, это было бы глупо!" — писал Константин Эдуардович Циолковский. Знаете, в этой неприятной перспективе что-то есть. Руки вроде нужны, а ноги в невесомости — лишнее, в космосе человек ими не двигает. Они атрофируются, и потому перед возвращением на землю космонавтам полагается проходить процедуру в бароштанах. Это такой прибор из двух гофрированных штанин, куда засовывают ноги для того, чтобы давлением заставить заработать кровеносные сосуды. Он удивительно унизительно выглядит. Но это даже еще ничего перед зримой перспективой, что ноги в процессе освоения космоса и впрямь должны отмирать или обратно эволюционировать в лапки, как у обезьянок. Я хочу сказать, что бытовой космос — это такая тема, где тело человека ставится под вопрос, становится неправильным по сути. Идеальным обитателем этих шариков были бы головы с руками от ушей, все остальное — лишнее.
Когда рассматриваешь космические аппараты, они напоминают морфологию инсектов — перепонки, чешуйки, пластинки, усики, членистые соединения, причем даже не летающих насекомых, те все же поприличнее, а плавающих, раскидывающих свои органы во все стороны в бесстыдном беспорядке. Но ладно бы аппараты, в их судьбе этот возврат к морфологии мокрецов — просто интересное наблюдение. Повторю, в этом музее самое интересное — это быт людей. Там есть экспонат, в котором манекен космонавта влезает в скафандр для работы в открытом космосе, это такая особая пластинчатая штука, внутри которой хитрое приспособление для охлаждения и нагревания. Этот экспонат страшно напоминает препарат моллюсков, какие иногда выставляются в естественно-научных музеях, когда что-то мягкое и текучее отчасти вылазит из хитинной формы. И вот это мягкое и текучее и есть человек. "На подвижной лестнице Ламарка // Я займу последнюю ступень".
Недаром космонавтам давали ордена Героев Советского Союза — а теперь России — за подобные эксперименты над собой. Их участь страшна, но совсем не там, где кажется. Не в темной бесконечности космоса, а в тесном пространстве железной бочки, летящей незнамо куда и бесстыдно раскидывающейся в сторону света чешуйками своих солнечных батарей. Она-то летает, двигается, линяет, сбрасывает обгоревшую кожу, смотрит вокруг телескопами, посылает сигналы. "А тот, который во мне сидит, // считает, что он — истребитель". На самом деле он мозг с еще не отсохшими ножками, который атавистически прыгает по черепной коробке.
И вот ты идешь по этому аду и думаешь, что это невероятно абсурдно. Колоссальные усилия государств, уровень ума и сложности, о котором даже думать трудно, и все ради того, чтобы закинуть плоть в самое начало, предначало космоса, на расстояние в рамках погрешности измерения по сравнению с его величиной. У меня по весне на подоконнике появляются какие-то исключительно никчемные букашки, так они бывает, замирают, по несколько минут тужатся, а потом раз — и прыгают, высоко, почти на миллиметр.
Я думаю, каждому ведома интуиция, что Космос — это про Бога. И вот как это нам обещано воскресение во плоти? Как может быть — во плоти? Она же совсем туда не годится.
Мемориальный музей космонавтики. Проспект Мира, 111
683 7968, 682 5760, 683 1826