ТРИ НОВЫХ ГОДА

Наталья Тюрина — о празднике, который всегда с нами

История первая. Начало

Ему было двадцать три, когда с подчеркнутой развязностью и неживыми от ужаса глазами он подошел ко мне познакомиться и тут же пригласил отметить это событие. Я уже целый год работала с ним в одной телевизионной редакции, но никогда не обращала внимания на этот узкий силуэт. Меня интересовали мужчины с десятком лишних килограммов, легкой сединой и ярко выраженным цинизмом. Один такой циник с равнодушием хирурга содрал с меня кожу заживо года за два до этого и ушел продолжать фарцовый московский кутеж восьмидесятых с другими восторженными ученицами первых курсов институтов. Кожа снова расти не хотела, терять мне было нечего. Мы пошли в липкий ресторан с толстым хрусталем и маленькими тарелочками из Дулева на столах. Обычно восприимчивая, я словно бы и не замечала ленивого хамства официантов. Мне стало так хорошо в этом доперестроечном общепите, что я, ни секунды не сомневаясь, ответила ему "КОНЕЧНО", когда он, по-подростковому пьяный, заявил: "Ты смеешься моим шуткам, и мне это нравится, нам надо пожениться".

Я привела его домой и, велев ложиться спать, пошла успокаивать мать, которая решила выступить с протестом против появления в доме пьяного мужчины. Когда я сказала ей, что это и не мужчина вовсе, он явился в дверях ее спальни с репликой: "Кто не мужчина? Я, между прочим, будущий муж". Мать рассмеялась, потому что на нем ничего, кроме шапки, не было, и мы смеялись втроем целых три недели до самого дня нашей свадьбы. Потом, когда после банкета мы наконец легли спать, он посмотрел на меня, я — на него и мы поняли, что то, ради узаконивания чего люди женятся, мы еще ни разу не делали. Нам было не до рутины. Потом мы снимали передачи назло тем, кто говорил, что нельзя жить и работать вместе, по вечерам лепили пельмени с нашим оператором и стали любимцами московского телезрителя, к которому ехали на помощь, размахивая камерой и микрофоном. В стране все перестраивали, ломали старое, не умея делать новое, а мы создавали новый телевизионный стиль и думали, что революционеры. И любовь эта была немереной, как немерено было и наше счастье.

Через несколько месяцев я сидела дома одна перед телевизором и смотрела, как он рассказывал Владимиру Молчанову о нашей любви и ребенке, который вот-вот появится на свет, отчего я и не пришла на новогодний выпуск знаменитой "ДО И ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ", боясь разродиться на глазах миллионов. Молчанов смотрел на меня с экрана своим крупным планом и желал много счастья, моя мама лежала в больнице, и жить ей оставалось мало времени, а я ела винегрет и плакала оттого, что не согласна была с тем, что они сидят в телевизоре, а я с пузом сижу дома. И еще я точно знала, что мое десятимесячное счастье осталось в этом телевизоре художественным фильмом. Дочь сильно ударила меня изнутри по пояснице, я велела ей сидеть смирно, потому что не хотела рожать на Новый год, мы выпили с ней шампанского за лучшие времена, а спустя тринадцать дней, на русский Новый год, она попросилась на свет снова. Страна, в которой она родилась, стала разваливаться, люди перестали любить нас, нам показалось, что мы перестали любить друг друга, и, собравшись с силами, мы начали новую жизнь.

История вторая. На пляже

Дочь привела его к нам домой в день католического Рождества. Сама она этот праздник не отмечала, потому что считала себя русофилкой, какими себя часто считают никогда не жившие на исторической родине дети эмигрантов. А он был мусульманином и Рождество не отмечал в принципе. Они собирались в ночной клуб, дочь ушла наверх одеваться, а он остался со мной и моим маленьким сыном наряжать елку. Он был очень большой и мягкий, как плюшевый мишка, в своем белом шерстяном свитере. Он легко подкидывал моего сына вверх, и тот визжал от восторга, а я вдруг поняла, что никто никогда не носил меня на руках. Мы говорили о боксере Мухаммеде Али и мятном чае, ему понравились мои фотографии, и он сильно покраснел, когда я предложила ему мне позировать. Он был красив как икона и как могут быть красивы только двадцатитрехлетние магребинцы. В какой-то момент мы с дочерью поняли, что в ночной клуб он уже не поедет. Он остался со мной. Вечером вернулись из гольфа мой второй муж и тот, самый первый и самый главный, который отогрел меня двадцать лет назад и продолжал греть каждый раз, когда я впадала в грусть от вечных конфликтов с моими новыми французскими соотечественниками. Он в гольф не играл, но елку наряжать тоже не любил. За двадцать лет я выучила все его шутки, но по-прежнему смеялась, пересматривая эпизоды того фильма, который остался в старом московском телевизоре. А он не нашел новой поклонницы своего таланта и по привычке проводил праздники со мной и тем, кто растил его дочь. Она не была близка ни с одним из своих отцов, и единственное, что ее волновало,— кто из них поведет ее к алтарю.

На Новый год мой французский муж уехал. Типичный кортезианец и результат иезуитского воспитания, в будни он не был с нами, так как много работал, а в праздники оставаться с семьей считал мещанством. За пятнадцать лет совместной жизни он не запомнил дату дня моего рождения и на всякий случай всех русских женщин звал Татьянами. Меня звали Наталья, но я не спорила.

Для оставшихся со мной я приготовила поросенка, забыв, что из-за нелюбви к свинине люди становятся мусульманами. Больше есть было нечего, и тогда я предложила пойти на пляж фотографироваться. Мы вынесли на берег всю мебель, испуганные и возбужденные тем, что нас могли принять за воров и мы проведем Новый год в полиции. Мою дочь эта идея очень вдохновляла. Она орала во все горло, пытаясь привлечь внимание ответственных соседей, а моему сыну больше всего понравилось, что сначала я заставила его нового большого друга ходить по пляжу с пылесосом, а потом он приколачивал к небу пустую раму. А мне нравилось, что он все время таскал меня на руках, чтобы я не намочила ноги, и еще совершенно серьезная интонация няньки, переживавшей, что раму вешают слишком высоко.

Бывшему мужу не нравилось ничего, и он все время просидел в кресле, делая вид, что читает. Никому из нас не казалось, что мы группа сумасшедших. Спустя несколько дней за ужином сын радостно сообщил всем, что у него теперь есть папа, который очень смешной и пылесосит пляжи. Два дня мужья меня ругали, а потом выпили кальвадосу — и все стало как всегда.

...Он долго мне писал. Я любила его стиль и ту легкость, с которой он говорил о безнадежности жизни без меня. Через полтора года письма приходить перестали.

Эпилог. Двадцать лет спустя

В шестьдесят лет я умерла от старости. Дом решили продать. Дочь жила в Лондоне с мужем, а сын в свои двадцать три не интересовался дождливой Нормандией. Собраться в доме вместе в последний раз они могли только на Новый год. Я очень их ждала. В первые же пять минут мы поняли, что оставаться в большом особняке, в котором больше нет звуков, было невыносимо. Решено было пойти в когда-то любимый мною ресторан. Дочь предложила подарить одну или две мои фотографии хозяину ресторана. Снимая их со стены, она сказала: "Мам, вот ты мечтала о выставке — и у тебя она будет. Это наш новогодний подарок тебе".

Хозяин подарку обрадовался и тут же повесил фотографии над баром.

— А что стало с этим парнем? — спросил сын у сестры, глядя на черно-белый пляж, по которому много лет назад мы таскали пылесос, кресла и ковры.

— Ты не знаешь? Мама считала, что ему надо строить свою жизнь, а не околачиваться все время рядом с ней. Она сделала много его портретов, а он с удовольствием таскал ее аппаратуру. Ему было совершенно неинтересно строить другую жизнь. Тогда она перестала его пускать. Он очень мучился, но мы думали, что это пройдет. Потом мы узнали, что он ушел в Иностранный легион. Больше о нем никто не слышал, хотя я знаю, что она его искала.

Наступил Новый год. Они выпили за новую жизнь. Я не слышала, о чем они говорят. Фотография, с которой я за ними наблюдала, висела слишком далеко от их стола, и к тому же мне мешал шум пылесоса.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...