Премьера книга
В серии "Жизнь замечательных людей" вышла биография Булата Окуджавы, которую написал плодовитый писатель и журналист Дмитрий Быков. В его лирическое осмысление жизни и творчества поэта и барда вчитывалась АННА Ъ-НАРИНСКАЯ.
В самом начале автор предлагает читателю договориться. Вернее, принять одно условие. Такое: пусть Булат Окуджава это у нас будет Александр Блок. По мнению Дмитрия Быкова, "в русской жизни 1950-1990-х годов Булату Окуджаве выпало играть ту же роль, которая досталась Блоку". И даже сильнее: "Окуджава был своеобразной реинкарнацией Александра Блока".
Обоих поэтов Дмитрий Быков ласково называет "трансляторами" и иногда нежно над ними подтрунивает: "удивительное дело эти трансляторы: когда есть что (в весьма узком диапазоне, ибо ловят не всякую волну) — транслируют. Когда нечего — пишут никакие тексты".
Насчет "трансляторов", как ни дико звучит это слово в таком контексте, можно даже согласиться. И Блок, и Окуджава, выражаясь по-быковски, ловили волну. Но масштаб и, главное, глубина их "трансляций" несопоставимы. Через музыку Блока мы до сих пор улавливаем тектонические сдвиги породы, а лирика Окуджавы передает мелкие колебания грунта. Не желая того, Дмитрий Быков сам это и показывает. Его длинные разборы лучших (то есть именно "трансляционных") текстов Окуджавы, внедряющие их в контекст современной и предшествующей ему поэзии от Пастернака до Ахматовой, демонстрируют в первую очередь то, что они не выдерживают ни такого подхода, ни такого соседства.
Но Дмитрий Быков уже все для себя решил. И значит, для читателя тоже. На идею единой роли Окуджавы и Блока нанизано все многостраничное повествование, и она протуберанцами вспыхивает, заставляя читателя вздрагивать, наталкиваясь на следующие, например, логические опыты: Окуджава важнее Галича, потому что если Окуджава — это Блок, то Галич — это Саша Черный, "а сравнивать дарование Черного с блоковским не стал бы и самый пылкий адепт "Сатирикона"".
В этом же ключе Дмитрий Быков рассматривает драму последних лет жизни Булата Окуджавы. События, последовавшие за "письмом сорока двух", призывавшее власть к дальнейшим жестким действиям против "красно-коричневых оборотней, наглеющих от безнаказанности", которое Окуджава подписал осенью 1993 года вместе с другими представителями интеллигенции, он приравнивает к блоковской трагедии после "Двенадцати". "После "Двенадцати",— пишет Дмитрий Быков,— многие перестали подавать Блоку руку. После "письма сорока двух" и интервью, в котором Окуджава одобрил применение силы против Белого дома, на минских гастролях поэту устроили настоящую обструкцию, а прекрасный артист Владимир Гостюхин — человек умеренно-патриотических убеждений — публично сломал и истоптал ногами пластинку его песен".
Даже без имеющегося в биографии уточнения — обструкцию устроили представители организации "Славянский собор "Белая Русь"", а "большая часть зала тут же принялась просить прощения за земляков" — ясно, что ситуации рознятся принципиально. Блоку после поэмы "Двенадцать" и статьи "Интеллигенция и революция" перестали подавать руку те люди, которых он считал своими, чьим мнением он дорожил, от этого расхождение с ними далось ему особенно тяжело. Большинство из тех, чьим мнением дорожил Окуджава, вместе с ним подписали "письмо сорока двух". А чувство, которое, как признался Окуджава, он испытал, увидев, как Хасбулатова, и Руцкого, и Макашова выводят под конвоем,— "наконец-то этих мерзавцев прижучивают" — разделяло с ним в тот момент большинство людей, составлявших его аудиторию. К мнению же Владимира Гостюхина Окуджава был, скорее всего, вполне равнодушен.
Вообще-то такая игра в жизненно-литературные параллели вещь не новая — это, надо сказать, отмечает и сам Дмитрий Быков: "аналогия между Бродским и Боратынским давно стала штампом". Да и не слишком плодотворная: "драма усложняется, в ней появляются новые персонажи — пойди пойми, кто в XIX веке был прообразом Ахматовой или Цветаевой". Но он все же очень хочет в эту игру играть: "Кто в этой драме образца семидесятых-восьмидесятых был бы, например, Батюшковым, который в Серебряном веке воскрес в образе Мандельштама? Кто воевал, был контужен, новаторски реформировал русский стих, сошел с ума, прожил шестьдесят восемь лет? Естественно, Слуцкий". Дмитрий Быков вообще хочет играть в такие игры, в которых в конце все сходится. И в результате заигрывается.
Вот, например, как пользуются здесь знаменитейшей окуджавовской строчкой "Я все равно паду на той, на той единственной гражданской...": "В 1993 году Окуджава в первый и единственный раз выступил на стороне государства — он, сказавший: "Власть — это администрация, а не божество". На этой гражданской войне он и погиб четыре года спустя,— пишет Дмитрий Быков,— отправившись в европейскую поездку и заразившись гриппом от Льва Копелева". Эти фразы приходится перечитывать несколько раз, чтобы убедиться, что это не шутка.