Выставка живопись
В ГМИИ имени Пушкина открылась выставка "Символ и форма. Польская живопись 1880-1939", которая с помощью 100 картин из 14 музеев Польши объясняет, чем жила польская культура в свою лучшую пору. Шедевр кураторского искусства оценила АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Представьте себе выставку про русскую живопись XIX века без Брюллова и Репина. Вот именно. Выставка "Символ и форма" про польскую живопись от первого вздоха символизма до последнего вздоха модернизма обошлась без главного польского символиста Станислава Выспяньского (потому что его и так хорошо знают во всем мире) и без главной польской авангардистки Катаржины Кобро (потому что речь про живопись, а она все же скульптор-конструктивист). Автор проекта Дорота Фольга-Янушевская вообще, похоже, не гналась за зрелищностью, хотя в Москву привезены два десятка ключевых для означенного периода произведений, в том числе картины великого Яцека Мальчевского, международное признание к которому пришло лишь недавно. Тем не менее это одна из самых умных и тонко сделанных выставок, что приходилось видеть в ГМИИ.
История, которую здесь рассказывают, с одной стороны, всеобщая. Любая из европейских школ тех лет искала новый путь, создавала свой национальный символизм, затем преодолевала его литературность, попадала под обаяние французов и наконец выходила к чистой форме, получая местный вариант в целом интернационального авангарда. Экспозиция так и делится на три части: "Символизм", "Диалог поколений" и "Модернизм". С другой стороны, эта история сугубо локальная. Польский символизм был столь крепко приправлен национальной идеей, что каждый мазок художников "Молодой Польши" мыслился как вклад в борьбу за объединение и освобождение отечества: недаром Яцек Мальчевский изображает себя гордым рыцарем в доспехах. А посему преодоление символистской литературности здесь стало преодолением национальных комплексов и далось такой кровью, что, когда в 1918 году отечество наконец обрело долгожданную независимость, польский авангард вышел из борьбы не столько окрыленным, как, например, в революционной России, сколько обескровленным.
Не случайно, что именно раздел символизма оказывается самым ярким, словно бы свет, идущий от огромных эскизов Юзефа Мехоффера к лучезарным витражам кафедрального собора Святого Николая во Фрибуре, разместившихся в нише Белого зала, осеняет все вокруг. Украсившие своими витражами и фресками красивейшие костелы Кракова, Мехоффер и Выспяньский, вторгаясь в готическую древность, ощущали, что под их руками вновь начинает биться живой пульс родной истории. Раствориться в ней призывал их учитель, "польский Суриков" Ян Матейко, придавший шуту последних Ягеллонов Станьчику, скорбящему о сдаче Смоленска московитам, черты автопортрета ("Станьчик"). Гул славного прошлого, несомненно, различал и Фердинанд Рушиц в своей космической, готовой к новой жизни "Земле", которую бороздит на двух могучих волах героический пахарь. Впрочем, пафос этого историософского творения приглушен вывешенной рядом пародией Витольда Войткевича "Пахота" с клоуном, приделавшим плуг к деревянной лошадке.
Не менее интересный "Диалог поколений" блестяще проиллюстрирован двумя сельскими пейзажами отца и сына Мальчевских: символист Яцек пишет "Святую Агнессу", идущую вдоль межи и выпускающую на волю весенних жаворонков, близкий к "Новой вещественности" Рафал изображает, кажется, то же поле, только оно разрезано надвое новеньким трубопроводом. Один лишь раздел модернизма с целой ротой провинциальных Пикассо, Матиссов, Леже и Магриттов выглядит бледно. Как будто питавшееся "польской идеей" искусство выдохлось, когда идея эта претворилась в жизнь. Впрочем, у этой блеклости есть, видимо, и внешние причины. Самый одаренный из живописцев польского авангарда Хенрик Стажевский представлен на выставке большим набором карандашных эскизиков и двумя абстрактными композициями, написанными в 1956 году: это повторения картин 1930-х, погибших во время Второй мировой. В таком контексте и знаменитый "Автопортрет — последняя сигарета приговоренного" Станислава Игнация Виткевича, написанный в 1924 году, когда измученный наркотиками, бедностью и непризнанностью сюрреалист решил завязать с живописью, кажется, зловещим пророчеством. В сентябре 1939 года, узнав, что немцы подходят к Варшаве, а русские перешли польскую границу, художник покончил с собой.