Чувство неутраты

У Дмитрия Веденяпина, одного из самых глубоких современных поэтов, вышла новая книга — "Между шкафом и небом". В ней помещено около тридцати стихотворений, из которых половина — новые, в прежние книги не входившие. Но в формальном смысле ее нельзя назвать третьей (после "Покрова", 1993, "Травы и дыма", 2002) книгой стихов. Ее основную часть составляет прозаический рассказ о детстве, а стихи для нее отобраны те, которые так или иначе с детством связаны. Это книга о детстве, но в ней нет ни грана той жалости к себе и того самоумиления, которые составляют болезненную и почти обязательную сторону текстов об "утраченном рае", особенно стихотворных. У Веденяпина на первом месте чувство не утраты, а какое-то совсем другое — точнее всего его так и назвать: "чувство неутраты". Собственно, об этом чувстве вся книга, и прозаическая, и поэтическая часть: "Все умерли. За площадью на хмуром / Торце высотки — тени птиц. Никто / Не умер. "К водным процедурам" / Нас приглашает радио; зато / И день с утра похож на решето / Сквозь белый снег под рыжим абажуром".

Единица, элемент книги Веденяпина — не персонаж и не событие, не портрет и не эпизод, даже самый краткий, а момент, замершая картина, вроде этого "дня похожего на решето". Рассказчик почти ничего и не рассказывает, кроме сведений, которые необходимы как рамка для серии моментов. Даже в чужих — доставшихся от старших — историях речь не столько о чем-то сюжетном, сколько о таких же, часто похожих на сон, минутах: "Еще одна семейная история связана с моим прапрадедом, бабушкиным дедом-раввином. Однажды на улице он увидел удаляющуюся женщину. В посадке ее головы и общем очерке фигуры было что-то такое, что он, не помня себя, как зачарованный двинулся за ней. Женщина свернула в переулок, дед — за ней. Спустя какое-то время он с удивлением обнаружил, что женщина идет по его улице к его дому. Вот она подошла к калитке, оглянулась — и ребе узнал свою жену".

Стихи Веденяпина сами устроены как такие мгновения: не описывают их, а представляют, разыгрывают их в словах — как немая "живая картина" в лицах. Многие из стихотворений книги (и старых и новых) представляют именно те картины, которые описаны в прозаической части. В давних стихах о приезде автобуса в дачный поселок сказано: "И он приходил, и, нагнувшись, я видел в просвете / Над черным асфальтом и пыльной дорожкой за ним / Ботинки, сандалии, кеды приехавших этим / Вечерним автобусом солнечно полупустым", а теперь в очерке можно прочесть, что "Автобус приходил в начале седьмого. Застыв на четвереньках, я вглядывался в воздушный просвет между автобусным днищем и темно-серой полосой асфальта, где, как в перевернутом кукольном театре, начинали мелькать ноги сходящих пассажиров, и безошибочно узнавал мамины — в белых босоножках. Бабушка, смотрящая из своей более высокой точки, еще не знала, что мама приехала, а я уже знал и кричал: "Мама приехала!" Когда автобус трогался, почти все, кто вышел, спиной к нам двигались по дорожке, ведущей в деревню, и только мама никуда не шла, а стояла и смотрела в нашу сторону. В этом мгновении было что-то бездонное".

Но стихи Веденяпина не герметичны, не зашифрованы; они не нуждаются в "реальном комментарии" — мы не стали бы читать прозаический очерк, чтобы узнать, о каком именно дачном поселке или о какой квартире идет речь в стихах. Эта проза не комментарий к стихам, тут другое соотношение.

Главные черты поэзии Веденяпина — независимость и сила. Не та независимость, когда человек спорит с другими, а та, когда он прислушивается только к себе — или к чему-то в себе. Не та сила, с которой разгоняется словесный аппарат, а сила, с которой хочет превратиться именно в стихи какой-то независящий от автора опыт. И загадку стихов Веденяпина всегда составляло именно сочетание той силы непреложности, с какой в них с самого начала, то есть еще с середины 1980-х, выявлялась, очерчивалась какая-то картина, и спокойствия, почти неподвижности самой этой картины: светлое пространство, кубическое или прямоугольное, в нем размещены отчетливо отдельные предметы, и по световому фону — то ли царапины, то ли иглы.

"В родительских запретах, разрешениях и даже обманах ("как вкусно!" — это про рыбий жир) всегда присутствует что-то помимо взрослых знаний о мире. Родительский дом — всегда немного храм, где ходит и качается свет, расширяется и каменеет тьма (а вдруг я ослеп?). Мамы-папы-бабушки-дедушки — всегда священники, всего лишь священники". Детство — место для встречи с нездешним; оно не объясняет стихи — оно устроено так же, как стихи, оно служит их прототипом.

М.: Текст, 2009