Кровоизъявление

За тем, как разговор Владимира Путина с Юрием Шевчуком поняли жители и власти Москвы, 31 мая на Триумфальной площади наблюдал корреспондент "Власти" Олег Кашин.

Вот кого по-настоящему и безоговорочно жалко — это подростков, которые стоят вокруг памятника Маяковскому и делают вид, что митингуют в поддержку донорства. Хорошо, их привезли из школ или отдаленных подмосковных ПТУ — и они не в курсе, они не знают ничего ни о "Стратегии-31", ни о разговоре Путина с Шевчуком, вообще ни о чем. Но они же понимают, что что-то не так. Они понимают, что донорство — это понарошку, что никто на этой площади кровь не сдает, что их брошюры о пользе донорства прямо на их глазах топчут милиционеры, которых вокруг так много совсем не потому, что они охраняют этот идиотский митинг в поддержку донорства.

Они видят, что колонки, из которых звучат их речи, почему-то повернуты к ним задом, чтобы звук шел за сцену. Они видят, что за сценой толпятся какие-то люди и милиционеры, выхватывая этих людей по одному, утаскивают их к своим милицейским автобусам. Они, эти подростки, которые выходят один за другим к микрофону, чтобы прокричать что-нибудь про донорство,— они понимают, по крайней мере, что дело здесь совсем не в донорстве. И если им известно слово "лицемерие", то они, даже не зная подробностей, во-первых, прекрасно понимают, что соучаствуют в каком-то очень большом лицемерии, и, во-вторых, понимают, что так надо. И вот это "так надо", если они, взрослея, его с себя не стряхнут (а они, конечно, не стряхнут — только единицам повезет), испортит им всю дальнейшую жизнь, потому что так, конечно, не надо. Потому что быть лицемером, быть подонком — плохо в любом случае. Лицемеры и подонки не бывают счастливы, и ничего хорошего у лицемеров и подонков в жизни не получается. В уголовных кодексах не бывает статьи про втягивание молодых людей в лицемерные игры, но те, которые их сюда притащили и выставили потешным противовесом "Стратегии-31",— они, конечно, должны быть как-нибудь наказаны. Но если подросток, которого приволокли сюда изображать донора,— отличник-пэтэушник откуда-нибудь из-под Москвы, еще не совсем законченный лицемер и вообще смышленый и, что важно, не сильно задавленный какими бы то ни было политическими стереотипами молодой человек лет восемнадцати,— если он вдруг, заскучав под донорские речи, выйдет из своего загончика, обойдет милицейские цепи и встанет рядом со мной на ступеньках зала имени Чайковского, что он увидит и что он подумает?

Вот стоят люди — человек, может быть, тысяча, а то и полторы. Очень много журналистов. Они стоят на этих ступеньках и на тротуаре. Им тесно, потому что пространство, которое они занимают, ограничено милицейским оцеплением. Вот стоит толпа, через дорогу от нее — зад молодогвардейской донорской сцены, а между сценой и толпой — пустой кусок проезжей части, оцепленный милицией. На этом куске проезжей части стоят милицейские автобусы. Какие-то милиционеры просто стоят в оцеплении, какие-то группами подбегают к толпе, выхватывают из нее людей (по какому принципу выхватывают — непонятно; подросток не понимает, рядом стою я, журналист, и я тоже не понимаю — очевидно, никакого принципа вообще нет) и утаскивают к автобусам. Кого-то волокут по асфальту, кого-то несут на руках, кто-то, удерживаемый под руки милиционерами, шагает сам. Их задерживают, и когда всех развезут по отделениям, окажется, что задержанных — примерно полторы сотни, то есть каждый десятый из пришедших. Итак, одного из десяти утаскивают в автобус, девять из десяти остаются на тротуаре и на ступеньках. Каждому уволакиваемому аплодируют, а если не аплодируют, то потому, что руки заняты фотоаппаратом — тут многие, и не только журналисты, с фотоаппаратами. Как будто в одном месте, не замечая друг друга, оказались люди из двух разных измерений: милиционеры тащат задержанных, не замечая фотографов, фотографы снимают, приплясывая вокруг милиционеров, но милиционерам нет до них никакого дела. А люди на ступеньках и на тротуаре аплодируют, кричат "Позор!" и "Шевчук — молодец!" (из молодогвардейских колонок в это время поет Цой; наверное, подросток подумает, что люди кричат о Шевчуке, потому что Шевчук — это такой анти-Цой в иерархии русских рок-музыкантов).

Процесс выборочного утаскивания в автобусы занимает примерно час — видимо, все так и рассчитано, автобусов ровно столько, чтобы в них поместились все, кого милиционеры хватали в течение этого часа. Теперь милиционеры поднимаются по ступенькам, сдавливают тех, кто на них стоит, уже совсем-совсем плотно, как в метро в час пик, но из этой давильни нетрудно выбраться; если подросток совсем смышленый, то он даже может догадаться, что милиционеры того и добиваются, чтобы все, кому здесь невыносимо тесно, смогли просочиться сквозь их цепи и провалиться в двери метро. Спуститься по эскалатору вниз и уехать отсюда, чтобы на площади уже совсем никого не осталось. И вот этот подросток, который ничего не знает ни о споре Шевчука с Путиным, ни о 31-й статье Конституции, тоже спустится в метро, доедет до конечной станции, уедет оттуда к себе домой в Видное, и когда мама спросит его, как прошел праздник, на который он ездил в Москву, он, наверное, просто ничего не сможет рассказать, потому что митинг про донорство вообще не заслуживает того, чтобы о нем рассказывать, а все остальное — а что это вообще было? Люди простояли час, в течение этого часа милиция зачем-то задержала каждого десятого, а потом все разошлись. Как-то загадочно все и непонятно.

Проще всего, конечно, обозвать такого подростка гопником и быдлом или просто дурачком, но на самом деле он не дурачок и не гопник, он нормально окончит свое ПТУ, женится, будет работать и выбирать нам новых депутатов и президентов. Потому что таких, как этот подросток, в России много, а таких, как мы,— полторы тысячи на этой площади и еще какие-то жалкие десятки в городах-миллионниках.

Да, я не сказал важное: я ходил на Триумфальную без редакционного задания, и если бы меня схватила милиция, я — по крайней мере, мне хочется так хорошо о себе думать — не стал бы размахивать своим журналистским удостоверением. Я пришел на площадь не за репортажем, а потому, что мне кажется важным как гражданину быть здесь, если власть почему-то боится этого митинга и не хочет, чтобы он состоялся. И вот я стою на этих ступеньках и не могу сказать, что понимаю больше, чем незамутненный подросток из Подмосковья.

Зато я больше знаю. Я знаю, что людей, которых увезли в автобусах, отпустят ближе к ночи, составив на каждого какой-нибудь идиотский протокол о переходе улицы в неположенном месте. А те, кого милиционеры не забрали, разбредутся кто куда. Кто-то — в модный богемный паб на Никитском бульваре пить сидр и делиться впечатлениями с посетившими эту же площадь журналистами отделов культуры и членами клуба "Сноб", которых легко опознать по войлочным висюлькам с цифрой 31 на шее — эти висюльки делала модный и до сих пор аполитичный дизайнер Даша Разумихина, которая наверняка и сама была на площади, просто я не знаю ее в лицо. Кто-то уйдет домой, сядет за компьютер и, если фотографировал, вывесит в блоге десяток фотографий с милиционерами, или будет искать в чужих фоторепортажах свою физиономию, или просто напишет что-нибудь вроде "да, жесткое было винтилово", или "да, не послушал Путин Шевчука", или просто "менты — козлы, проклятая страна". Кто-то, кто посознательнее, пойдет дежурить у ворот милицейских отделений, передавать задержанным воду, делиться новостями, а когда задержанных отпустят, тоже пойдет с ними в бар пить пиво или кофе, только не очень допоздна: утром на работу.

Я все это знаю заранее не потому, что я такой умный, а потому, что это знают все. Все — и экзальтированная бабушка с цифрой 31 фломастером на ладони, и тихий интеллигент в очках с толстыми линзами, и молодой левак в майке с Че Геварой. Каждый понимает, чем рискует, и каждый понимает, что, в сущности, не рискует ничем. Когда границы риска, во-первых, четко очерчены, а во-вторых, не настолько фатальны, чтобы вышедший на эту площадь рискнул потерять хотя бы работу (а тем более жизнь, прости Господи),— все это приводит к тому, что на площади не творится история и даже не делается политика, а всего лишь происходит спектакль с подробно расписанными ролями: кому стоять и кричать "Позор!", кому быть утаскиваемым в автобус, кому фотографировать, кому потом вывешивать фотки в блогах. Ну хорошо, спектакль с элементами лотереи, ведь шанс попасть в милицейский автобус — один из десяти, то есть не все роли, конечно, расписаны, не спорю.

Единственное, чего я не мог знать заранее,— что руку Александра Артемьева из "Газета.ru" и движения "Мы" (а он приходил на площадь как активист, не как журналист), руку, которую я пожимал в начале митинга, сломают милиционеры в отделении, причем сломают так, что Артемьева придется оперировать. Сломанная рука — это да, это элемент непредсказуемости и трагичности, но и с этой сломанной руки никакие перемены в стране не начнутся. Артемьеву наложат гипс, и с этим гипсом через два месяца он опять придет на Триумфальную площадь. А когда Медведев, поссорившись вдруг с Путиным, каким-нибудь указом или просто, как у них принято выражаться, сигналом позволит в следующий раз сторонникам "Стратегии-31" собраться без милицейских цепей и потешных доноров, только самый глупый комментатор сможет сказать, что оттепель наступила потому, что кто-то выходил на площадь с войлочной висюлькой на шее или что даже кому-то сломали руку.