В 1953 году вступают в переписку деятельный и благополучный Роман Гуль, журналист и беллетрист, живущий в Нью-Йорке, ответственный секретарь главного эмигрантского литературного издания — "Нового журнала" — и почти нищая чета поэтов — Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, обитатели эмигрантских пансионов. Гуль печатает их в журнале, платит гонорары полновесными американскими долларами, шлет лекарства и одежду, иногда буквально спасительные. Иванов и Одоевцева не скрывают нетерпения, с каким ждут его чеков и посылок,— им давно уже "не до гордости".
К их удивлению, Гуль оказался еще и проницательным ценителем поэзии — "не ожидал, сознаюсь, что вы насчет стихов настолько "свой брат" и так все понимаете", пишет Иванов. Он почти выпрашивает у Гуля статью о своих стихах — и статья выходит глубокая и точная во всех пунктах, кроме одного. "Я действительно взволнован и ошеломлен вашей блестящей, ошеломляюще восхитительной статьей,— пишет, прочитав ее, Иванов,— только одно недоумение в оркестре восторга: "Последней конкретной темой, часто звучащей в оркестре ивановской поэзии, является... тема убийства". Сходить в могилу убийцей не хочется, знаете. Никогда никого не убивал. Чем-чем, а этим не грешен". Характеристику поэзии Иванова — "этот жуткий маэстро собирает букеты из весьма ядовитых цветов зла" — Гуль решил подкрепить намеком на слух, давно гулявший в эмигрантских кругах,— будто бы накануне отъезда из Советской России Иванов стал участником убийства.
Убийство это действительно произошло в феврале 1923 года; в нем, видимо, был замешан друг Иванова Георгий Адамович, но сам Георгий Иванов уехал из Петрограда за несколько месяцев перед тем. Его имя к этой истории приплел, согласно свидетельствам мемуаристов, Ходасевич: в 1928 году во время ссоры с Ивановым он "пустил остроумную сплетню" — "разослал многим писателям и другим лицам такое письмо: якобы в Петербурге Адамович, Иванов и Оцуп завлекли на квартиру Адамовича для карточной игры, убили и ограбили какого-то богача, на деньги которого затем все выехали за границу. Труп, разрезав на куски, вынесли и бросили в прорубь на Неве".
Чтобы очистить себя от клеветы, Иванов рассказывает Гулю об "убийстве на Почтамтской улице", как оно случилось на самом деле. Эти пассажи из писем не новость — они уже издавались и комментировались, в том числе в точной и подробной статье издателя "Тройственного союза" Андрея Арьева, но, только читая подряд переписку, видишь, что — удивительным образом — самое трудное для Иванова было не оправдаться перед Гулем, а убедить его, что здесь вообще нужно оправдываться, что с такой клеветой нельзя сходить в могилу.
Гуль хотел говорить с поэтами не только как ценитель их стихов, а как "свой брат" во всех отношениях, как посвященный в их предполагаемые "тайны" и "бездны". C самого начала в его письмах режут слух натужное остроумие, позерство, панибратство — особенно по контрасту с простым и естественным тоном его корреспондентов. Но после того, как в переписке всплыла тема убийства, безобидное до того ломанье Гуля приобретает какой-то извращенно-гнусный оттенок — и тут становится видно, что он и кокетничает с поэтами, и их же, в сущности, презирает, отказывая им в праве на действительно серьезное отношение — на отношение как к равным.
На слова Иванова "Вы, друг мой, ни к селу ни к городу в высоколестной и авторитетной статье ткнули в меня пальцем — вот, мол, убийца, а мне все-таки очень не хочется "в лунном свете улететь в окно" с такой репутацией — здорово живешь" Гуль отвечает: "Не понимаю, зачем вам все это, почему вы вдруг разволновались из-за какой-то репутации. Репутации бывают разные, во-первых (вон, у Сухово-Кобылина была чудовищная репутация!), я всегда был того мнения, что на эти "репутации", которые раздает княгиня Марья Алексевна, надо плевать с высокого дерева. И вам надо успокоиться. И поставить жирную точку. Философическую". Иванов стоит на своем: "Ну насчет Сухово-Кобылина я не совсем согласен. Вот он-то укокал свою француженку и послал за это на каторгу мужиков, а я, хотя и во многом грешен, но людей отродясь не резал, и отходить в вечность с этакой репутацией ни за что ни про что как-то обидно".
С таким философическим наплевательством Гуль, разумеется, не относился ни к своей репутации, ни к репутации любого "серьезного человека". Но поэт, тем более "проклятый", как Георгий Иванов,— другое дело, пусть себе убивает. Иванов просит заменить в статье слова "тема убийства" на "тему самоубийства" — Гуль выполняет просьбу, но с сожалением — "для меня убийство романтичнее (для вас, увы, нет), для меня самоубийство банальнее". Вот это и есть самое поразительное во всей переписке — более поразительное, чем даже сама кровавая история,— то, как Георгий Иванов, которого всю жизнь обвиняли в цинизме, аморализме, отсутствии совести, письмо за письмом пытается доказать солидному и уважаемому Роману Гулю, что убийство не пустяки, а тот отвечает ему бессовестными, пошлыми шутками.
Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Роман Гуль. Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов. Петрополис, 2010