"Умный должен еще и чувствовать"

В российский прокат выходит фильм режиссера Дмитрия Мамулия "Другое небо" о чабане из Средней Азии, отправившемся в Москву на поиски жены. "Огонек" побеседовал с режиссером о разнице культур и менталитетов

В фильме "Другое небо" нет ни социального диагноза, ни патетики о тяжелой жизни гастарбайтеров. Это редкий пример современного европейского кино, с его подчеркнуто реалистической формой, жесткой структурой и философским подтекстом. Чтобы подчеркнуть эту отстраненность, на роль среднеазиатского чабана режиссер Мамулия пригласил французского актера арабского происхождения Хабиба Буфареса, известного по фильму Абделя Кешиша "Кус-кус и барабулька".

— Было советское кино "дружбы народов", с обязательным экспрессивным грузином или молчаливым, но верным узбеком или киргизом. Над этими фильмами смеялись, зато сегодня в нашем кино нет даже и формального намека на братство народов: мы зациклены на самих себе. Какой вариант хуже, по-вашему?

— Оба хуже, как говорится. Образ грузина, таджика или армянина в советском кино нес само собой разумеющиеся очевидные качества: киногрузин тянул за собой и многоголосье на заднем фоне, и шашлык на балконе, и так далее. На самом деле это то же самое, что и представление американского режиссера о русском человеке — с водкой и медведями. Впрочем, клише губят любой кинообраз — физика, любовника, убийцы. А между тем жизненно настоящее происходит за пределами штампов. В фильмах Иоселиани нет ничего национально-грузинского — это кино и грузинское, и французское, и человеческое. Я при отборе актеров старался поступать вопреки и советской, и постсоветской практике, поэтому таджик у меня в фильме не имеет никаких фольклорных черт.

— Когда речь заходит о гастарбайтерах, напрашивается вопрос о том, почему у нас не снимают о них серьезных фильмов, в отличие от Германии или Франции...

— Социальные смыслы меня мало интересовали. Хотя я люблю такого рода кино, мне в данном случае нужен был "лишний человек", который только и способен увидеть то, что находится за пределами очевидного. Чужой человек. Чуждый. Мотивы поступков которого лежат не во внешних обстоятельствах, а в личном складе его души. Мне нужен был странник, который идет издалека. Существует русская литературная традиция остранения — термин, который употребил Шкловский применительно к Толстому: видеть нечто привычное и знакомое как в первый раз. Если расширить этот термин, можно назвать это "русским зрением", такой российский взгляд на мир. Взгляд странника, инока, взгляд лишнего человека. Русские герои — всегда иноки, одержимые внутренними задачами и мотивами. Таковы и герои Достоевского, и Толстого, и даже Гоголя и Гончарова. Этот фильм — о таком вот иноке, страннике.

— Ваш герой не знает языка, не знает дороги и вообще ничего не знает о жизни в городе. Как же он понимает Москву?

— Есть такое дзэнское изречение: "Сидя на быке задом наперед, я въехал в зал Будды". Речь о том, что нечто по-настоящему важное можно понять, только ничего не понимая. Только задом наперед. Мне было важно, что по мегаполису передвигается человек, который видит вещи сами по себе, "первые лица вещей". Почему герой именно таджик? Это восточный человек, говорящий на фарси — языке, который несет в себе архаичное время. Этот язык совершенно не подходит для описания нашей действительности, глаза этого человека не приспособлены видеть привычные для нас вещи. Мне было интересно увидеть наш мир его глазами. Мне важно было не что он увидел, а как. Ужас нашего времени заключается в том, что мы находимся в плену очевидных вещей, а очевидное всегда является пеленой для зрителя. Нам кажется, что мы живем, любим, ненавидим, а на самом деле происходит все иначе. И дело художника или вообще человека — выйти из этой пелены.

— А почему герой ищет в Москве свою жену?

— Его жена давно уехала в Москву на заработки, и пропала. И в один из дней он собирается вместе с маленьким сыном и едет ее искать. Если ты специально хочешь увидеть мир, он тебе не дается. А если ты ищешь что-то конкретное, то попутно возникает какой-то эффект от понимания целого. Это закон жизни, а не искусства. Вещи очень важные понимаются, высвечиваются как молнии в ночи только тогда, когда с нами что-то происходит. Когда мы потеряли близкого человека, не дай бог. Или когда нас бросила любимая женщина. Чтобы что-то понять, необходимо потрясение. Но если очень стараться что-то понять, никогда не поймешь. Понять можно только случайно.

— Ваше кино называют интеллектуальным, что сегодня во многих кругах воспринимается как ругательство. Почему, по-вашему, статус интеллектуала в России находится на таком низком уровне?

— В этом есть вина и самой элиты: мы забыли, что умный должен еще и чувствовать. Культура разделилась на умную и чувствительную. Это общая проблема нашего времени. Это можно проследить на примере философии. В XVIII веке философия мыслила категориями "субъект", "объект", "трансцендентность". В XIX веке вдруг появились поэты-философы — Кьеркегор, Ницше, Достоевский, которые ввели в философию слова "страх", "отчаяние", "любовь". И они также стали философскими понятиями. И все было бы хорошо, если бы следом за поэтами не пришли, как шакалы, следующие, которые стали эти слова просто повторять, произносить с похожими интонациями. И возник странный эффект. Появились талантливые профаны, имитаторы, которые умеют создать ощущение внешнего блеска, но уже без энергии, без загадочного флера, не вкладывая душу, всего себя, не испытывая отчаяния, потрясения. Появилась куча людей, которые правильно все называют, но ничего при этом не чувствуют. И тем самым убивают и мысль, и чувство. Когда все чувства и мысли известны заранее, можно сказать, что они проданы. А если они проданы, они не имеют ценности.

— Русская культура что-то значит для вас?

— Россия относится к большим культурам, которые могут позволить себе своеволие. Иметь собственный взгляд на любые вещи. Вот, например, есть русская картина мира. Кроме нее есть еще английская, французская, итальянская, испанская, американская, пожалуй, и все. Есть специфическое русское мировоззрение. При том что России удалось создать его с неимоверной скоростью — за один XIX век. Точнее — со второй половины XIX по вторую половину XX. За один век титаническими усилиями созданы эквиваленты Шекспиру, Данте и Бетховену. В XIX веке в Европе уже не появлялось таких глыб, как Толстой или Достоевский. Это люди-титаны, наподобие Гомера. Люди, которые, по сути, создали Россию заново. Поэтому особенно обидно, когда в современных патриотических фильмах Россия предстает так, как могла бы быть представлена, допустим, Новая Гвинея. У них наверняка тоже был полководец, который выиграл войну, или религиозный деятель, которого сожгли на костре. Понимаете, такой, линейный, способ самопрезентации могут позволить себе многие. А Россия могла бы позволить себе нечто более глубокое.

— В Москве царствуют сегодня два культа — культ еды и культ Я. Они как-то между собой связаны?

— Эмпедокл еще писал, что сицилийцы едят так, как будто завтра умрут, а дома строят так, словно будут жить вечно. Это не только в еде проявляется, а в определенного рода ритуале, где самодовольство и самолюбование становятся целью жизни. Москва в этом смысле обогнала не только Париж или Берлин, но, кажется, даже и Нью-Йорк. Что тут произошло, на мой взгляд? Этот роскошный образ жизни москвичей, который они яростно демонстрируют,— это на самом деле образ жизни буржуев, дай бог им здоровья. Тех одиночек, которым повезло с наследством или которые заработали сверхденьги и могут не считаться с тратами. Буржуи отрываются по-буржуйски — пускают пыль в глаза. Отличие Москвы в том, что здесь все хотят жить по-буржуйски. Карикатурные привычки буржуев, которые симпатичны именно своей исключительностью, в Москве сегодня переняла даже культурная среда. Я еще застал тот период, "старый мир", как я это называю, когда ректор Саарбрюккенского университета, очень богатый человек, ездил по городу на дешевой машине, а за городом пересаживался в свою "ламборгини". Над ним посмеивались, но этот человек чувствовал, что если он будет к университету подъезжать на своей машине, то нарушит какую-то гармонию этого места, святилища науки. Сегодня этого никто не чувствует. Причем нельзя не поразиться тому, что эту гармонию чувствовали, соблюдали на протяжении тысячелетий и вдруг за какие-то 50 лет все перепуталось. Одна из самых омерзительных черт Москвы в том, что успешность тут возводится в такой культ, что любая Америка отдыхает. То есть здесь уже все можно — даже не ради денег, а ради успеха. Нет никаких иных критериев успеха, кроме самой успешности. А успешность эта может выражаться только в вещах.

— Об этом вы не хотели бы снять фильм?

— Сейчас я кручусь вокруг "Преступления и наказания". Это ни в коем случае не экранизация и даже не вольная интерпретация. Есть такой прием — у Хайнера Мюллера или Фридриха Дюрренматта,— когда из классического произведения они брали только один мотив и вокруг него начинали плести собственную ткань. Меня в этом произведении Достоевского интересуют только взаимоотношения преступника и проститутки.

— Интересно, почему изначально вы выбрали не Европу, а Россию?

— Вы знаете, я недавно путешествовал из Москвы в Петербург и обратно со своим товарищем на машине. Ехали долго, заезжали в разные придорожные кафе. И я вдруг увидел ту Россию, которой нет не только по телевизору, но и вообще как бы при дневном свете. Я увидел женщин с каменными лицами. Увидел другой тип людей. У этих людей — такое ощущение — у каждого свой бог. Знаете, я недавно вычитал в дневниках Пришвина такую фразу: "Принять Христа как сифилис. Неотвратимо. Неизлечимо". Такой русский образ веры. Вот эти слова смыкаются для меня с образом Раскольникова, у которого тоже есть свой бог. И которого он может принять только из рук проститутки. Именно этим русская картина мира поразила Запад и оказалась сильнее, чем западные картины мира,— именно таким восприятием веры и Бога. И эта картина мира мне гораздо интереснее, чем западная.

— Однако из этой картины мира, что у нас, что на Западе, стремительно исчезает личность: человека ничто не вынуждает прыгнуть выше себя.

— Знаете, существует образ, по которому человек создан, и он был создан вовсе не для того, чтобы сидеть в кафе и пестовать свое маленькое идиотское самолюбие. Уже много раз бывало, что этот образ изнутри взрывался. Так и будет. На этом история стоит.

Беседовал Андрей Архангельский