В споре за Толстого между толстовцами и Софьей Андреевной фильм "Последнее воскресение", конечно, на стороне Софьи Андреевны — то есть за настоящую любовь, против ненужных умствований и холодных схем, против вегетарианства и воздержания. А где настоящая любовь, там вообще можно обойтись без слов — достаточно написанных мелом первых букв (в фильме рассказана та сцена, которая легла в основу знаменитого объяснения Левина и Кити), или кукарекания и кудахтанья в главной постельной сцене фильма, или просто молчанья — сидя у постели умирающего Толстого, Софья Андреевна говорит: "Ты не говоришь, но я слышу тебя".
Само противопоставление холодных схем и живой жизни — совершенно толстовское. Но та иррациональная жизнь, от которой Толстой пытался отгородиться изречениями мудрецов, вегетарианством и воздержанием, была не уютная бессловесность любящей пары, а страшные стихийные силы — страх смерти, бетховенская музыка, женщины, обтянутые джерси. Но авторы фильма живут в мире, где все эти стихии давно укрощены и приручены,— и от иррационального осталось только бессловесное сюсюканье, милое и безвредное в мире, надежно управляемом разумом.
Наши два главных писателя Виктор Пелевин и Владимир Сорокин, недавно выпустившие каждый по "толстовской" вещи, "Т" и "Метель", вроде бы изображают совершенно иной мир — мир, где иррациональное не то, что не приручено, а повсеместно властвует в самой чудовищной форме. Многоэтажные сновидения и заговоры Пелевина, зомби, великаны и карлики Сорокина с разных сторон воспроизводят непроходимую бредовость русской жизни. И оба они свои последние книги строят вокруг толстовского ответа этому русскому бреду. Но когда в ответ Толстому им надо наконец сказать что-то свое, оба они как к самому безотказному и безопасному аргументу обращаются к зауми или бессловесности.
Пародию на сцену замерзания из толстовского "Хозяина и работника" Сорокин завершает срывом текста в заклинание — не в агрессивное, как обычно у него, а в рутинно-поэтичное: "В быстрое окно огня, в длинное окно огня, в окно огня, в окно огня, в окно огня". И столь же поэтично прославляется бессловесность в финале книги Пелевина: "Любые слова будут глупостью, сном и ошибкой; и все это было ясно из движений четырех лапок, из тихого шелеста ветра в траве и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих".
И это превращение поэтичной бессловесности — так же убаюкивающей читателя, как щебетание Хелен Миррен,— в решающий аргумент означает, что на самом глубоком уровне, то есть на уровне уговора между писателем и читателем, мир и Пелевина, и Сорокина оказывается вовсе не бредовым и чудовищным, а таким же рациональным и благополучным, как мир английского фильма; иррациональное в этом мире — никакой не страшный зверь, каким оно было для Толстого, а милая домашняя птичка.