Новая книжка 30-летней писательницы Натальи Ключаревой, объединившая повесть и собрание очерков,— про то же, про что и сделавший ее известной текст "Россия: общий вагон". Про поиски России в России и себя — тоже в России. Звучит восторженно — и так оно и есть на самом деле. Более того, восторженность — одно из самых притягательных качеств этого автора. Вкупе с другими — с прямолинейностью, сентиментальностью, женскостью. В общем, все, что практически любому другому вменилось бы в непозволительный грех, у этой писательницы оказывается частью обаяния. И даже то, что уж совсем никому простить, казалось бы, невозможно, вроде "холодных капель, которыми, как девчонки, брызгались тонкие деревца", здесь как-то нивелируется, вернее, забывается рядом с "Надежда есть. Свет есть. Смысл есть. Это главное, что я должна рассказать".
На собственно это рассказывание у Натальи Ключаревой уходит практически вся творческая энергия — и это к лучшему. Повесть "Деревня дураков", даже памятуя о тех самых "деревцах-девчонках" или, например, о солнце, скрывшемся за облако, "как пятиклассник, играющий в прятки", написана практически без претензий на прозу — совершенно так же, как и помещенные под одну с ней обложку очерки. И то и другое в равной степени художественно и документально. В равной степени продуманно и искренне. И если к продуманности еще могут быть какие-то претензии, то к искренности — никаких.
И это при том, что в "Деревне дураков" разыгрывается типическая ситуация советской прозы, советского кинематографа и вообще типическая в принципе — многообещающий выпускник столичного вуза едет по зову сердца, наперекор сопротивлению здравомыслящих граждан, учителем в далекую деревню. Чтобы все было сыграно совсем уж по нотам, нужно, чтобы там ему сначала было мучительно трудно, а потом — чтобы он к этому месту сердцем прикипел и оторваться уже не мог. У Ключаревой так, да не так, даже совсем не так, но главное — она как будто бы не знает тех нот, а разыгрывает все совсем заново. И ее Митя, уставший "от неотвязных мыслей о деле, о жизненном пути, а больше всего — от невозможности наконец определиться и перестать метаться из стороны в сторону, терзаясь сомнениями",— это не очередной такой Митя, вписанный в ряды своих предшественников и подпитанный их образами, а просто Митя, историю которого Наталья Ключарева рассказывает почти так, как рассказала бы соседке по вагону, некогда ею воспетому.
Такая тональность делает возможными вещи, нет, скажем так — заходы, вообще-то в литературных книжках недопустимые. Лобовые, очевидные и даже не простые, а простоватые. Сельский священник записывает в своем дневнике: "Что делать, чтобы наследовать жизнь вечную? В Иудее I века ответ звучал: "Раздай все, что имеешь, и следуй за мною". И это было чересчур. В России XXI века ответ звучит: "Пей хотя бы через день". И это тоже чересчур". Прикованная к инвалидной коляске карлица вопрошает: "Зачем мы Богу понадобились? О чем он вообще думал, когда нас создавал... уродов?" Иностранец возмущается: "За деревней — большая свалка. Прямо над рекой. Каждую весну — яды в воду. И люди это пьют... Смеются: у нас глотки луженые. Мы антифриз пьем. Это — что? Коллективное самоубийство? Секта? Нет, обычная русская душа!"
Переведенные в регистр человеческой, бытовой даже, а не художественной речи, эти утверждения и вопросы очищаются от следов захватанности, и даже наоборот, приобретают новую способность задевать, как если бы — повторим сравнение — нечто подобное нам сказал незнакомый попутчик. Наталья Ключарева и есть такой попутчик, такой собеседник — нескучный, неглупый и страстный. Так что даже не важно, какой она писатель.
М.: АСТ, 2010