Спектакль "Три сестры" петербургского Малого драматического театра — Театра Европы, вышедший в конце юбилейного чеховского года, наконец дал ответ на вопрос, который весь этот год зрители и критики боялись себе задавать.
Чеховский год, скажем прямо, прошел неплохо. Во всяком случае, по отношению к Чехову как драматургу и реформатору театра. С одной стороны, не было допущено особого "датского" словоблудия или каких-то вопиющих праздничных пошлостей, которые противоречили бы не только здравому смыслу, но и самому духу творчества юбиляра. С другой стороны, произведения Чехова — благодаря не только (и не столько) нашим театрам, сколько международным фестивалям — нередко представали скомпонованными самым неожиданным образом и пересмотренными в соответствии с законами разных жанров: от оперы до цирка, от балета до видеоинсталляции.
Чехов, как и предполагалось, выдержал все — и не успел смертельно надоесть, как опасались многие. В самых ярких чеховских спектаклях года нам явились гротеск с примесью нежности ("Дядя Ваня" Театра имени Вахтангова), жесткий социальный анализ ("В Москву! В Москву!" Франка Касторфа), сентиментальный цирк и философский карнавал (очень полюбившаяся публике "Донка" Даниэле Финци Паски и "Тарарабумбия" Дмитрия Крымова), мрачные пророчества о судьбе России и знание о трагической безысходности земного пути (пластические спектакли Жозефа Наджа и Начо Дуато) и даже размышления о судьбе театра и актерского мастерства вообще ("Вишневый сад" Кристиана Смедса в Литве). Были, конечно, и традиционно старомодные постановки Чехова, сводившиеся к очередному разыгрыванию наизусть известных текстов, и во многих из них (например, в "Вишневом саде" Матса Эка) тоже встретилось немало неожиданных деталей, новых интонаций, оригинально решенных эпизодов.
В общем, все было по-своему интересно и содержательно. Но один тревожный вопрос, который, похоже, просто боялись задавать себе не только специалисты по Чехову, но и обычные зрители — боялись задавать потому, что ответ напрашивался, увы, отрицательный,— словно висел в воздухе. Это вопрос о том, а возможно ли сегодня поставить по Чехову спектакль, который, с одной стороны, был бы современным, в котором узнавалось бы высказывание, рожденное сегодняшним ощущением от состояния мира, да и состояния страны, давшей этому миру Чехова, а с другой стороны, покоился бы на традиционных ценностях именно нашего родного драматического театра — на тексте драматурга, на перевоплощении актеров в персонажей, на тщательной проработке ролей и поиске новых смыслов старой пьесы?
Юбилейные постановки Чехова режиссеры пытались оживить выбором необычных жанров — от цирка до балета
В сущности, можно было бы предположить, что если положительный ответ и суждено было получить, то прозвучать он был должен именно со сцены театра Льва Додина — одного из немногих, если уже не единственного в стране, где вышеперечисленные ценности остаются не лозунгами на изрядно потрепанном коммерческими ветрами знамени, а руководством к действию. Вряд ли Малый драматический собирался с кем-то спорить или что-то доказывать: театр Додина живет без оглядки на моду и юбилейные мероприятия. Однако так уж получилось, что недавно выпущенные "Три сестры" стали не только одним из главных спектаклей года, но и ответом "да" на так и не заданный вопрос.
Спектакль Додина обжигающе, трагически современен. В нем ни минуты ложных надежд, ни грамма сентиментализма, ни капли Чехова-утешителя, которого русский театр привык прописывать зрителю, точно сладенькую микстурку от кашля. Лев Додин знает: никакого исцеления не будет, потому что не может быть. Ему не нужно, как слишком многим, высмеивать чеховских героев или превращать их в клоунов, чтобы показать безвыходность их положения,— достаточно внимательно и честно вслушаться в их слова и вглядеться в их лица. У Чехова пожар в городе происходит в третьем действии, но в спектакле МДТ пламя, кажется, отбушевало свое еще до начала истории — темная стена дома Прозоровых кажется обугленной. А после третьего действия кажется, что четвертое уже не вынести, настолько мрачно и тяжело на душе. (Впрочем, урок Додина еще и в том, что великое искусство заставляет забыть о смерти.)
«Три сестры» Льва Додина захватывают и без модных спецэффектов
Фото: Виктор Васильев, Коммерсантъ
С каждым из четырех действий художник Александр Боровский приближает стену к зрителю, так что к финалу она уже оказывается на авансцене. Дом не становится больше, потому что на самом деле его и нет вовсе, за глазницами окон — черная пустота небытия, надвигающаяся на зрителя. Стена становится метафорой времени и судьбы, неумолимо сметающей, точно мусор, и приметы человеческого быта, и страсти людей — не случайно в этом спектакле сакцентирован мотив женского, телесного томления сестер Прозоровых,— и в конце концов их самих. И нет для нее, судьбы, разницы между "интеллигентными" сестрами и "неинтеллигентной" Наташей.
Кстати, о Наташе после спектакля МДТ можно сказать много нового, неожиданного, прежде в театре не виденного. И о Кулыгине. И об Андрее Прозорове. Собственно говоря, во всех героях "Трех сестер" Лев Додин рассмотрел что-то свежее, важное, очень человеческое. Всеобщая обреченность словно проявила в каждом из персонажей психологический объем.
Каждому — а значит, и зрителям — режиссер подарил существенные детали вроде оброненного Тузенбахом портсигара, который Ирина находит уже после его гибели на дуэли, или жеста, которым обманутый муж Кулыгин вынужден отрывать Машу от уезжающего навсегда Вершинина. Но самое главное открытие связано с Чебутыкиным, ставшим в блестящем исполнении Александра Завьялова едва ли не центральным персонажем "Трех сестер": в роли доктора, напевающего свою "тарарабумбию", угадано что-то принципиально важное про национальный русский характер. Про непостижимое и пугающее соединение в русском человеке чувствительности и равнодушия, эмоциональной чуткости и глухоты, любви к жизни и пренебрежения ею. Про то, что когда-то открыл миру Чехов.