Мир Египта времен упадка античности уже давно воспринимается как хрестоматийная картинка из серии "звездные часы человечества" — по крайней мере в одном ряду с какими-нибудь там Флоренцией Медичи, хэйанской Японией или елизаветинской Англией в смысле и своей колоритности, и культурного цветения. Цветение там, конечно, было престранное, но в этой необычности и причина того, почему сейчас чуть ли не самым живым городом того времени воспринимается Александрия Египетская, такая, какой мы ее знаем и по букве исторических источников, и по бесчисленным литературным фантазиям XIX-XX веков на александрийские темы — Гюстав Флобер и Николай Лесков, Анатоль Франс и Михаил Кузмин, Георг Эберс и Константинос Кавафис. Из этого вороха ассоциаций складывается образ совершенно невероятного города: имперская столица провинции, известной своим смутьянством (не случайно в римское время ее наместниками на всякий случай делали не патрициев, а людей из менее амбициозного сословия всадников); порт, где встречаются Восток и Запад (многие века спустя такими воротами между мирами станет Венеция); место, где сталкиваются не только уходящая эллинистическая цивилизация и христианство, но и остатки совсем ветхой веры фараонов; город, где все еще стоит Александрийская библиотека, которую жгли-жгли, но пока еще не дожгли, город, в котором кое-как, но уживаются греки, египтяне, римляне, евреи, город, где смущают народ ересиархи, где утонченнейшие интеллектуалы продолжают поверять истины Нового Завета аппаратом языческой философии, город, на улицах которого встречаются чаровницы из известных на всю империю борделей и в негодовании опускающие глаза монахи, пришедшие в столицу за подаянием из монастырей пустыни.
Сложность в том, что материальных свидетельств о Египте того времени осталось очень немного. Время боится пирамид; раскопки ХХ века приучили его бояться и многих других памятников древнеегипетской эпохи, которые все-таки сохранились. Есть щепотка храмов эллинистического и римского периода, есть сотни папирусных фрагментов, которые, конечно, чрезвычайно важны для науки, но у простого человека возникает недоумение по поводу того, куда вся эта буйная синкретичная красота пропала — и пропала ли целиком.
Почему у нее были все основания пропасть — это понятно: зачистившие Египет мусульманские завоеватели особой щепетильностью не отличались. Но все-таки осталась культура, которая выросла именно на остатках эллинистического и византийского искусства — это копты ее берегли и выращивали.
Фрагмент шали, IV–V вв. Лен, шерсть, полотняное переплетение, гобелен, летящая игла
Коптов европейцы довольно долго едва замечали, что тоже объяснимо — мало того что на взгляд исламских властей те были упрямыми и скрытными иноверцами, для ортодоксального христианства, и православного, и католического, они формально являются еретиками. Потому что в свое время они не приняли догматические определения IV Вселенского собора 451 года, который изрек знаменитые четыре "не" о соединении в Христе двух природ, божественной и человеческой: "неслиянно, непревращенно, нераздельно, неразлучимо". Сейчас это сложно себе представить, но богословские нормы в то время воспринимались и переживались в массах практически так же остро, как политические лозунги. Вот и копты предпочли остаться с убеждением, что в Христе природа хотя и сложная, но одна, в результате чего в формальной историко-богословской классификации к ним прикреплен ярлычок "монофизиты". Сейчас они с некоторой долей кокетства говорят о том, что в V веке они просто неправильно поняли постановления собора, а так-то против них ничего не имеют. На самом деле за их отпадением стоит в том числе и политическая драма. Армянское царство около этого времени поссорилось с Византией — и тоже откололось в религиозном смысле, тоже заработало для армянского христианства определение "монофизитов"; коптам надоело преобладание греков — и они воспротивились религиозному мейнстриму, который, как им казалось, греки им навязывают злонамеренно.
Надо уже сказать, кто такие эти самые копты, чтобы у читателя не возникло ощущения, будто это было какое-то странное нацменьшинство. Если совсем упрощать, то это и есть те самые египтяне. Не те, что преобладают в Арабской Республике Египет, а те, кто жил в долине Нила до пришествия сначала персов, потом греков, потом римлян,— те самые древние египтяне, вернее сказать, их все-таки изменившиеся в смысле генофонда прямые потомки. На момент событий вокруг Халкидонского собора они, соответственно, составляли большинство населения страны, уже настолько обиженное на греков и имперскую администрацию, что в дальнейшем магометанских завоевателей они по наивности встречали с радостью. Те же измаилиты, кстати, и подарили им этноним "копты" — испорченное в арабском языке греческое "Айгюптос", то есть Египет
Фрагмент завесы, V–VI вв. Лен, шерсть, полотняное переплетение, гобелен
По-настоящему коптами заинтересовались в Европе в XVII веке. Прежде народные поверья утверждали, будто родственниками древних египтян являются цыгане, а в этом столетии ученые пришли к в общем-то отчасти справедливой мысли о том, что это копты, разработавшие — как и славяне в свое время — на основе греческого языка свой собственный алфавит, являются полноценными преемниками тайн Древнего Египта. Всем хорошо известный граф Калиостро, придумавший специальное "древнеегипетское" направление в европейском масонстве, принял, например, титул "великого кофта" — на такой забавный лад транскрибировалось тогда слово "копт".
Коптская церковь жива до сих пор — и ее адепты по-прежнему более многочисленны, чем представители Александрийской православной церкви. Ее литургические обряды изменялись, изменялась и иконография священных образов, которая сейчас чаще всего вызывает если не улыбку, то снисходительное отношение. Но и в V, и в последующих веках вплоть до мусульманских репрессий в XII столетии у коптов, видимо, было это постепенно тающее ощущение контакта с эллинистической традицией. Так получилось, что свидетельствовать об этом могут в первую очередь ткани — просто потому, что они, использовавшиеся прежде всего для погребений, идеально сохранялись в египетском климате.
Техники были разными, включая освоенное европейцами многим позже гобеленовое ткачество, и столь же разными были и сами сюжеты. Однако в этом и состоит притягательность: на протяжении многих столетий копты в своих текстильных произведениях искусства давали волю не только христианской тематике, но и творчески переосмысленным на христианский лад событиям старой, дохристианской мифологии (и фракийский Орфей, и свой, нильский Осирис считались туманными прообразами Христа) и истории (встречаются и изображения Александра Великого). Когда-то все эти разысканные в египетских могилах тканые драгоценности хранились в музеях Германии — в собрании Государственных музеев Берлина и Музея прикладного искусства Лейпцига. Но после войны они оказались в московском ГМИИ, обычная экспозиция которого только намекает на сложность и разнообразие хранящегося на Волхонке коптского наследства.
ГМИИ им. А. С. Пушкина, с 21 декабря по 20 февраля