Россия стремительно избавляется от внутренних беженцев. Недавно временно перемещенные лица, живущие в Ингушетии в казармах, бараках и гаражах, получили предписания покинуть свое жилище до 15 апреля. Идти многим из них некуда. Власти объясняют выселение беженцев борьбой с терроризмом и необходимостью повышения контроля за местами компактного проживания. Правозащитники же считают, что выселение связано с новой политикой Москвы, которая не хочет больше признавать наличие беженцев. Корреспондент "Ъ" ОЛЬГА АЛЛЕНОВА побывала в Назрани и выяснила, кого выселяют и почему.
Поселок Гамурзиево, окраина Назрани. Добротные частные дома из красного кирпича, по проселочной дороге гуляют куры, на мартовском солнце греются коты. Идиллическую сельскую картинку портит большой барак по левую сторону дороги. Здесь живет 18 семей. Четыре семьи беженцев из Грозного, десять — из Пригородного района Северной Осетии, остальные — жители Ингушетии, в силу разных причин оставшиеся без крова.
Мариам Харсиева из поселка Южный Пригородного района Северной Осетии много лет живет с сыном в этой казарме. Ее сыну 22 года, 12 лет он скитается с матерью по баракам и казармам. В Южном дом Харсиевой стоял в санитарной полосе, там находится зона водозабора, восстановление и строительство домов сейчас там запрещено. "В прошлом году нам обещали выделить коттеджи,— говорит Мариам.— Но так все и заглохло. Приезжали наши чиновники и сказали, что мы из Осетии, пусть в Осетии нам и дают коттеджи. Им жалко построить тут 20 панельных домов, чтобы решить нашу проблему".
В середине марта Мариам получила официальное предписание от главы администрации Гамурзиевского административного округа, в котором говорится, что в течение десяти дней она должна освободить занимаемое ею помещение в связи с тем, что "дальнейшее проживание в бараке опасно для жизни". В документе прописана и мера наказания за невыполнение предписания: "общественное порицание, штрафы, иные виды наказания (включая уголовное)". Такие уведомления получили все обитатели этой казармы. Крайний срок для выселения --15 апреля.
В казарме нет умывальника (только водонапорная колонка на улице), туалета (только деревянный, полевой, во дворе, и туда по утрам очередь), а о том, что такое ванна, местные дети и подростки знают только из телевизора.
Лема Хашиева, выполняющая обязанности коменданта казармы, показывает мне каменный сарай, когда-то бывший общественным туалетом. Его беженцы приспособили для душа: здесь есть печка-буржуйка, и, когда моешься, можно лить воду на пол, чего, понятное дело, в комнатках казармы никак нельзя — развалятся. "Многие семьи живут тут с 1992 года,— говорит Лема.— Тогда эту казарму и построили. Строили временно, на несколько лет, для чеченских беженцев. Но у нас и правда нет ничего более постоянного, чем временное".
Почти в каждой семье — от двух до пяти детей. На семью отведена одна комната — те же, у кого комнаты две, считаются счастливчиками. В числе "счастливчиков" Фатима Могушкова с мужем и тремя детьми. Назвать беженцами их нельзя — разве что беженцами от плохой жизни. Они коренные жители Ингушетии. Из дома родителей мужа Фатима с семьей ушла, когда у нее родился третий ребенок, и в доме свекра для ее семьи больше не нашлось места. "Дом маленький, а кроме моего мужа у свекра еще два сына",— объясняет Фатима. Детям Фатимы — пять, семь и десять лет. У младшей Маки болезненный вид, темные провалы под глазами, этот ребенок живет здесь с рождения. Семилетний Ислам каждое утро по полю и бездорожью ходит в соседнее село в школу. Живет эта семья на детские пособия, муж Фатимы не работает из-за проблем с сердцем.
Беженка Мариам Цечоева не может вернуться в село Чермен, где до войны она жила с братом в родительском доме: брат женился, и сам строит себе дом на выделенном участке земли. У Мариам нет ни денег, ни земли. У нее взрослый сын Магомед. В одной комнате с ним Цечоевой жить уже неудобно, поэтому на ночь она уходит к соседке Фатиме, а сын Фатимы приходит ночевать к Магомеду.
Ахмед Евлоев — из Грозного. После первой войны он бежал к родственникам в ингушский Али-Юрт, женился и теперь живет в этой казарме с женой и сыном. В его восьмиметровой комнате — стол, за которым готовят, едят и смотрят телевизор, а еще топчан и раскладушка. В Грозном у Ахмеда никого не осталось. Жилье до сих пор не восстановлено. "Да мне никто и не предлагал туда возвращаться",— говорит беженец. "Сын подрастает, не хочу, чтобы он всю жизнь прожил в этой казарме,— говорит Ахмед.— Те, кто здесь взрослеет, всю жизнь потом живут с обидой в душе". И мечтает: "Если бы дали землю и подъемные, чтобы можно было строить дом".
Томова Айшат — из райцентра Октябрьское. В бараке родились двое ее детей, еще двое здесь достигли совершеннолетия. Возвращаться им некуда. Несколько населенных пунктов Пригородного района Северной Осетии закрыты для возвращения беженцев, в том числе и Октябрьское. Власти обеих республик объясняют это тем, что именно эти села сильнее других пострадали от осетино-ингушского конфликта и там еще свежи раны. Беженцы в это не верят, считают, что с осетинами они и сами договорились бы, но на возвращение беженцев нет "политической воли". "Этими запретами власти настраивают людей друг против друга,— говорит Айшат.— У моей семьи никогда не было проблем с соседями-осетинами, мы жили очень дружно". Сейчас ее старшие сыновья подрабатывают на частных стройках, младшие учатся в школе, а Айшат с мужем накопили денег и купили корову — теперь у них всегда есть еда. Раньше беженцам помогали международные гуманитарные организации, но теперь все изменилось: в Ингушетии работает только Датский совет по делам беженцев, и тот скоро может уйти из региона.
— Уже летом с Северного Кавказа, по сути, уходит УВКПБ ООН,— рассказывает руководитель офиса правозащитной организации "Мемориал" в Ингушетии Тимур Акиев.— Теперь у них офис будет только в Москве. Они сами не против остаться здесь, но позиция Москвы такова, что беженцев у нас больше нет и в помощи извне мы не нуждаемся. Конечно, это политический вопрос, ведь если в стране есть беженцы, значит, не все здесь спокойно. Нашим местным властям это, может, и не очень нравится, но что им остается? Евкуров (президент Ингушетии Юнус-Бек Евкуров.— "Ъ") солдат, он выполняет приказы.
Правозащитник рассказывает, что решением проблем беженцев в Ингушетии с самого начала занимались не столько гражданские власти, сколько силовики. По его словам, в 2004 году в Ингушетии находилось более 200 тыс. беженцев. После нападения боевиков на правоохранительные органы летом 2004 года в лагерях устроили жесткие зачистки: "к людям врывались ночью, молодых парней и мужчин забирали пачками в РОВД и ФСБ, везде царил страх, и многие собрали вещи и уехали, в основном это были чеченские беженцы — те, кому было куда возвращаться". В итоге к концу 2005 года беженцев осталось уже 15 тыс. Сегодня места компактного проживания временно перемещенных лиц по-прежнему остаются в поле зрения силовиков как самые неблагонадежные. По мнению Тимура Акиева, только по этой причине беженцы давно покинули бы свои сараи, только идти им некуда.
Если у жителей гамурзиевской казармы есть хоть какой-то шанс обустроиться (все-таки многие из них имеют статус беженца), то в ПВР на территории ООО "Кристалл" надежды почти нет. Официально этого лагеря не существует. Здесь живут люди, которые в 2004-2005 годах должны были вернуться в Грозный в свои дома, многие из них отказались от статуса беженца, но, съездив в Чечню, вернулись назад. Шура Танина живет в своем фанерном домике уже 12 лет. Она беженка из Грозного. Когда город стали бомбить, Шура с детьми ушла в Назрань, здесь из фанеры построила сарай и стала жить. Ее примеру последовали и другие беженцы. Так на территории частного предприятия вырос лагерь беженцев под названием "Кристалл". Шура поехала в Грозный, когда власти Чечни позвали беженцев назад. Но ее многоквартирный дом на улице Крекинговой в Заводском районе был отремонтирован только снаружи. Жить там было нельзя. Потом в квартире Шуры сделали ремонт, но ключи от своей квартиры она не получила до сих пор: в домоуправлении от нее требуют оплатить счета за свет, которым пользовались строители последние несколько лет. Денег у Шуры нет, она живет на пенсию и подрабатывает няней в семье ингушского врача. В ее каморке высотой в человеческий рост греться можно у печки-буржуйки и пищу готовить на электроплитке. Сквозь щели в тонких стенах дует ветер. На стены своего ветхого жилища Шура повесила картинки из глянцевых журналов.
Летом 2004-го в этом лагере отключили свет, сюда приезжал ОМОН и грозил снести фанерные жилища, но обитатели этого призрачного квартала выстояли. Но сегодня и до них дошли слухи о выселении. Соседка Шуры Зура Исрапилова живет в "Кристалле" больше десяти лет. С мужем Русланом Маматаевым и тремя взрослыми детьми. Старший сын недавно женился и привел в этот лагерь и жену: по местным обычаям молодые должны жить у родителей мужа. Частный дом Маматаевых в Заводском районе Грозного, в поселке Карпинский Курган, до сих пор не восстановлен. По документам, которые раздобыл Руслан еще в 2005 году, в доме проведен ремонт, но на деле он лежит в руинах, как и после войны. Руслан уверен, что подрядчики просто заработали на его доме. Он писал в прокуратуру Чечни и другие инстанции, но потом в "Кристалл" приехали чеченские милиционеры и пытались забрать его в Чечню. За Руслана вступились местные жители, не отдали.
Руслан — этнический кумык, как и все жители чеченского селения Брагуны. А Зура — чеченка. Она полагает, что причина их несчастий — смешанный брак "За нас некому заступиться,— говорит она,— у нас нет влиятельной родни".
Эта семья, может, и отказалась бы от своего дома в Грозном, если бы им предоставили полноценную замену. Но сегодня, отказавшись от возвращения в свой дом, они имеют право только на 350 тыс. руб. компенсации. Жители "Кристалла" утверждают, что и эту сумму трудно получить на руки полностью и не просто донести домой.
Я выхожу из фанерного дома Маматаевых, во дворе стоит группа молодых людей лет двадцати — смеются, обсуждая какой-то эпизод из своей повседневной жизни. Эти люди уже выросли в "Кристалле". С интересом рассматривают мой фотоаппарат, одежду, спрашивают, какая погода в Москве. Они в Москве никогда не были. Один из них, Артур Маашев, догоняет меня уже у машины. "Я из Ачхой-Мартана,— говорит он.— Дом у меня разрушили. Нельзя меня отсюда выселять. Мне отсюда некуда идти. Помогите".
Они так цепляются за это убогое жилье, что веришь: это действительно их последняя надежда.
— Здесь живут люди, которые никому не нужны — ни Кадырову, ни Евкурову, ни Путину, ни Медведеву,— говорит Тимур Акиев.— И знаете, что удивляет больше всего? Российская власть хочет, чтобы здесь не было терроризма. Но поживите 12 лет в таких условиях, как вы после этого будете смотреть на мир?
В ингушском министерстве по связям с общественностью и межнациональным отношениям говорят, что ситуация в Ингушетии тяжелая, но разрешимая. По словам чиновников, беженцам из "Кристалла" скорее всего, придется вернуться в Чечню, как только владелец ООО "Кристалл" решит их выселить. А принять такое решение он может в любой момент. О том, что ждет этих людей в Чечне, где даже правозащитных центров практически не осталось, здесь стараются не думать. Жильцам же гамурзиевской казармы (не всем, правда) обещают дать не только время на переселение, но даже землю и временное жилье (см. интервью). Спустя почти 20 лет эти люди могут получить шанс на достойную жизнь. Только многие из них уже забыли, что это такое.
Возвращаемся в Северную Осетию через блокпост "Чермен". Блокпост, который здесь уже называют ментальным, разделяет осетин и ингушей уже скоро 20 лет. Выросло целое поколение людей, которое считает соседей заграницей. Каждый раз, проезжая через пост, житель поселка Чермен Магомед, вернувшийся в свой дом четыре года назад, ругается последними словами. Магомед работает в Назрани, в Ингушетии, а живет в Северной Осетии. Каждое утро и каждый вечер у него проверяют паспорт, багажник и по-хозяйски командуют: "Выйди из машины!" Магомед говорит, что раньше он платил по 50 руб., чтобы не проверяли особенно долго, потом понял, что оставляет на этом посту ползарплаты, и перестал. "Чтобы поссорить Осетию и Ингушетию, достаточно было поставить один этот пост",— раздраженно говорит Магомед.
Когда мы наконец прорываемся сквозь пробку на посту и я подъезжаю к Владикавказу, мне становится страшно от понимания того, что чувствует молодой ингуш, проделавший тот же путь, что и я.
