Русские идеи Павла Пепперштейна
Анна Наринская о романе "Пражская ночь"
Начинается просто прекрасно. Даже расстраиваешься, что это не тобою придумано: молодой мечтатель становится киллером на архитектурной почве. То есть на свое первое убийство он решается, чтобы спасти от сноса старинный московский особнячок, "в котором жила тайная душа нашего города",— убирает владельца банка, здание которого "мертвенно-синее, клиновидное, с псевдоантичным портиком" должны были возвести на этом месте.
После этого оплаченные убийства становятся главным источником заработка героя, но в сердце своем он лелеет мечту "перейти от заказных к бескорыстным убийствам, выбирая объект на свой вкус". Вкус же этот определен стремлением отомстить тем, кто "убил священную столицу",— "главам строительных компаний, заказчикам, архитекторам, всем... И больше всего хочется взять на прицел главного виновника космического злодеяния — хитрожопого и мудаковатого градоначальника, гауляйтера Москвы, луковичного старичка, возможно, даже и не злого, а просто хозяйственного прораба, уничтожившего священный город русского мира просто по глупости (по той глупости, которая сама себя искренне считает трезвым практическим разумом)".
Но, поманив таким многообещающим и почти даже актуальным сюжетом, "Пражская ночь" сворачивает совсем в другое. Сворачивает для того, чтобы потеряться в вихрях привычной пепперштейновской пурги.
Надо признать, что раньше, особенно в девяностых, Пепперштейн именно за такое нам и нравился — если нравился. За то, что на фоне общей серьезности — традиционной серьезности отношения к писателю и художнику и новой серьезности отношения к высказыванию — он умел просто и с видимым удовольствием забавляться. Причем ровно на том месте, на котором остальные сохраняли торжественность. Герб, восходящий устрашающим светилом на картине Эрика Булатова, в его руках превращался в погремушку, которой он бренчал с детской изобретательностью,— и это было вполне мило.
В "Пражской ночи" вроде бы все тоже так. Та же, пестуемая этим автором, тематика Священного Советского Союза — слегка модифицированная и расширенная до чего-то вроде Священного Варшавского Блока ("За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них,— и это коммунистическая идея. Такие вещи не случаются случайно"). Опять тайные магические сборища — хоть и не у того самого Мавзолея, а у секретного захоронения нетленного тела Готвальда.
Пепперштейновский предмет и пепперштейновский прием остались неизменными, слившись практически до неотличимости с, например, позднейшим Прохановым ("я снова увидел скромное заседание районного партактива, рядовой ячейки компартии СССР, где-то в середине или в конце семидесятых годов ХХ века: собравшиеся здесь старики и старухи, как выяснилось, тоже были богами — Сварог, Кама, Ладога, Свияга, Перун, Ярило, Велес — старые, с орденами и медалями Великой Войны на лацканах убогих пиджаков") или с Фоменко/Задорновым ("Бритты, возможно, относились к праславянской группе народов, чьим тотемом был медведь — бер, от этого и самоназвание — беры, бериты, бориты, бореи. Лондон — Лоно дна. В древней стране было так называемое Лань-село на берегу озера, оттуда произошел сэр Ланселот Озерный"). Только — это Пепперштейн, то есть по умолчанию забавно, мило и артистично.
Хотя вообще-то, уже и не забавно. То есть не забавно — опять, вновь, еще раз. Сам-то Павел Пепперштейн, похоже, уподобился великовозрастному Питеру Пену и рассчитывает, что его читатель, подобно умиленной матери, будет вечно внимать его прогонам. Но ведь даже восторженная родительница, устав от однообразия и бессмысленности, перестает слушать, лишь изредка для вида кивая. Автор "Пражской ночи" — он даже не наш ребенок, так что и притворяться не обязательно.
Павел Пепперштейн. Пражская ночь. СПб.: "Амфора", 2011