Мозг - самое сложное из всего, что мы знаем. Более того, не очень даже понятно, кто кому принадлежит: мозг нам или мы - ему. Последнее время пошла такая чуть ли не мода - но еще не в России, а на Западе - отделять себя от мозга. Говорить: это все не я, это он вытворяет. То есть как бы разрушилась идентификация себя с мозгом, теперь вроде бы не считается, что это одно и то же: мол, личность как бы отдельно, а мозг отдельно. И в этом, к сожалению, что-то есть. Не случайно последнее время опять начал обсуждаться вопрос о свободе воли: существует она или нет.
Выясняется, что у нас довольно много всего запрограммировано, т.е. у человека есть не только hardware, физическая составляющая, но и software, некий аналог программного обеспечения. И мозг слишком много решает сам, иногда (меня особенно пугает это "иногда") сообщает нам не только о том, что мы делаем, но и дополнительно посылает сигнал, что мы это делаем добровольно. Такая подлость.
А если без шуток, то нельзя не вспомнить Мамардашвили и Пятигорского, которые предлагали отрицательно разобраться с темой субъекта и объекта. То есть вообще вывести это разделение из рассмотрения, ведь границы между субъектом и объектом непонятны, и поэтому, мол, бесполезно разговаривать. Субъект, он одновременно и объект. Это история, восходящая к началам квантовой механики, когда, как известно, оказалось, что наблюдатель является членом научной парадигмы. То есть ученый перестал быть зрителем в зале, который наблюдает, что там объективно происходит на сцене. Он, к сожалению, и сам находится на сцене. В тот момент, когда он со сцены уходит, мы не знаем, что на сцене происходит. То есть это все на тему этого шредингеровского кота, который то ли есть, то ли нет, то ли жив, то ли мертв. Мы просто всегда утешались тем, что это релевантно лишь для микромира, а в нашем большом миру такого не водится. Кажется, такого утешения больше нет.
Важная вещь, которая нас всех, вообще всех ученых, смущает, это то, что носит название qualia или first person experience - то бишь личное: горячее нечто или не горячее объективно - это измерит прибор, а вот то, что оно для меня горячее, сладкое, вкусное - это все личный опыт, который носит название qualia. Вот с этим неприятно. Потому что мое qualia с вашим qualia ну никаким образом нет способа сопоставить. От того, что мы скажем: у этого такая-то температура или такой-то цвет, выберем какие-то объективные критерии, длину волны, прочие такие штуки, - от этого ситуация легче не станет. Потому что ни я к вам вовнутрь не могу залезть, в смысле сенсорном, ни вы ко мне. А уж тем более мы не можем залезть ни в каких животных, и мы понятия не имеем, есть ли у них вообще такая вещь, как qualia. И когда мы начинаем говорить о вещах такого уровня, то встает вопрос о сознании. А что это такое - никто не знает. И если, предположим, фея приходит и говорит: все для тебя сделаю, скажи только, чего хочешь. И я ей говорю: вот, хочу изучать сознание с помощью техники, которая у меня и так есть, уже купила, она стоит, но чтобы я это сознание могла поймать в мозгу. Она мне говорит: все исполню, только скажи, что ты хочешь там увидеть, чтобы ты после этого сказала, что это сознание и есть. Тут все заканчивается. Потому что не за что ухватить. Понимаете, я на любое проявление могу сказать: а это у вас память была, а это у вас ассоциации были, а это у вас внимание было. А вы мне скажете: а сознание-то где? Я скажу: понятия не имею, я даже вообще не знаю, есть оно или нет.
Ведь даже на вербальном уровне непонятно, что это такое. Если мы начнем слово "сознание" переводить на другие языки, что полезно, то мы столкнемся с тем, что неизвестно, какой вариант перевода выбрать. "Сознание" можно перевести как consciousness, это будет одна история, как reflexivity - это другая, как mind - третья. И так далее. Скажем, если мы начнем противопоставлять сознание и подсознание, это один сюжет. Другой - противопоставлять тому состоянию, что под наркозом, или во сне. Это я к тому, что это подозрительное явление попадает в несколько оппозиций. А ведь по традиции сознание - это главное, что нас отличает от всех других существ. И никто не знает, что это такое.
Вот за что ни схватишься, оно начинает рассыпаться. Это просто мы вошли в такой период, я бы сказала, парадигматического какого-то перелома. То есть вообще представление об объективности, о научных принципах - оно как-то начинает разъезжаться. Это происходит уже некоторое количество лет. Но нарастает.
Ну вот, скажем, принципы, которые в науке всегда считались одними из главных: повторяемость эксперимента и статистическая значимость. Вот идем в мозг, да. Какая повторяемость, к чертовой матери? Вот вы меня сегодня засовываете в томограф. И я, заметим, честно себя веду. А это не факт: я могу и врать. Я делаю то задание, которое меня просят, ментальное, или, наоборот, не делаю, - проверить невозможно. Но, предположим, я честная девушка и веду себя как положено. И выполняю что-нибудь, не знаю, спрягаю там какие-нибудь глаголы. А вам же нужна статистика, значит, вы меня просите: вы еще придите в среду и в пятницу. А к среде я уже нашла алгоритм, как мне это делать лучше. Или, там, короче, или не так занудно - неважно. Это значит, что в следующий раз, когда я тоже как честная девушка себя буду вести, и все то же самое вы будете фиксировать, я буду делать другую работу. И скажем, когда вы будете смотреть на мою мозговую картинку в понедельник и в среду, вы будете видеть разные изображения. Хотя я себя веду честно, только я нашла short cut, короткую дорогу, так сказать, я нашла более экономное решение. А если вы меня будете тридцать раз спрашивать, я ваше задание наизусть выучу и в это время буду думать о своем.
Хорошо, решаете вы, тогда мы соберем нужную статистику другим способом, а именно: будем проверять, к примеру, 38 человек. Среди этих 38 будут 5 академиков, 8 алкоголиков, 2 академика совпадут с 2 алкоголиками, будут 3 безумных тетки... Никаких статистически достоверных данных вы не получите, нет двух мозгов одинаковых! Значит, повторяемость мы не можем обеспечить. И статистику не можем. Поэтому все больше серьезных ученых открыто говорят о том, что надо изучать отдельные случаи, case studies.
Очень трудно порой даже задание корректно поставить, не говоря уж о том, чтобы получить информацию, которая бы однозначно трактовалась. Недавно, вот прямо конкретный случай - у нас с Институтом мозга совместная исследовательская работа идет уже много лет, и сейчас вроде бы получились результаты. И что? Просто нет единой интерпретации. Я на них смотрю и понимаю, что проинтерпретировать не могу. Потому что я говорю: скажите, пожалуйста, а почему здесь играет слуховая зона коры, учитывая, что задание предъявлялось зрительно? Они мне, - а все специалисты, там невежд нету в компании, которая это обсуждала, - они говорят: ну, он, наверное, произносит это внутренне, и вот у него... Ну, знаете, так можно трактовать все, что хочешь. Я говорю: а эта зона почему работает? - А, наверное, это на всякий случай, как бы, ну, такая сторожевая зона, там сторож стоит, который отсматривает, все ли в порядке. В общем, я к чему это говорю? К тому, что существует возможность трактовки одного и того же не только с разных научных позиций, но и я сама могу на это с этого боку поглядеть, а могу и с другого. Такая вот объективная необъективность ситуации.
Парадоксальным образом с нарастанием мощности техники ситуация у нас ухудшается. У нас переизбыток информации. Мы не знаем, что с этим делать. Ну, хорошо, вот представим себе, что мне дарят прибор, с помощью которого я могу увидеть каждый нейрон. А что мне делать с этой информацией? Их 150 миллиардов. На кой черт мне нужна информация о каждом нейроне? Что я с ней буду делать? То есть получается, что чем более мощный прибор, тем мне же хуже. Потому что, когда там 100 лет назад работали с пациентами, обследовали пациентов, у которых повреждена такая-то зона мозга, это была более-менее ясная ситуация: вот этот кусок вынули, и у него пропали глаголы. А теперь вот этот кусок вынули, и вот у него дискурс не получается.
Был такой гениальный невролог и мыслитель - Хьюлиус Джексон. Он работал в конце XIX века - в самом начале XX-го. Его идея сводилась к следующему: не нужно отождествлять утрату какой-то функции в мозгу, что мы наблюдаем в клинике, с тем, что эта часть мозга заведует этим делом. И клинические данные по всему миру, к сожалению, каждый день дают миллионы примеров того, что это правда.
Нужно моделировать понимание, это же главная функция интеллекта - что "я понял". А вот что значит "я понял"? Нет для этого никакого алгоритма. Из того, что человек себя ведет адекватно, не следует, что он понял. Об этом много пишут. Скажем, Роджер Пенроуз об этом прямо пишет, что моделировать человеческий интеллект никогда не получится, потому что не все в мозгу вычисления. И когда речь идет о когнитивных процессах высокого уровня, то встает вопрос о понимании, а значит, об алгоритмах понимания. И мы про это ничего не знаем.
Если резюмировать все сказанное, то оно сводится к тому, что мы явно зашли в какой-то парадигмальный, я бы даже сказала, философский тупик. Есть горы знаний, они каждый день валят десятками тонн. Прочесть нельзя, не то, что осмыслить. И что толку? Куда и как втянуть эти знания? Исследования становятся все более дорогими, приборы стоят десятки миллионов долларов. То есть это дорогое дело. Но как справиться с этой информацией? Ведь если увидеть каждый нейрон, так от этого вообще пулю в лоб себе пускать надо, что с этим делать-то?
Я не предлагаю всем бросить этим заниматься. Вот, например, мой друг, замечательный ученый Константин Анохин, он совершенно уверен в том, что, к примеру, чтение мыслей - это прямо вот-вот. Я же, хоть вы меня на дыбу вешайте, никогда не поверю в то, что это вообще возможно. Это не вопрос нарастания знаний, я считаю, что это в принципе невозможно. Примерно по той же причине, почему мое "горячо" или "тепло" отличается от чужого "горячо" или "тепло". Потому что это вот эти qualia, это то, что носит название "субъективная реальность", которая не переносится на другой субъект. Анохин же считает, что это вопрос продвижения по естественнонаучной дороге, что мы просто знаем сейчас недостаточно, узнаем больше и прочтем. Я считаю, что мы не прочтем. Потому что это семиотическая история, кроме всего прочего, и я не понимаю, каким образом я могу декодировать такого рода код, даже теоретически. Мы не знаем того языка, что внутри. Ведь даже с нормальной речью, которую мы понимаем, смотрите, сколько этих communication gaps, и мы лишь условно договариваемся, с большими оговорками. При общем языке. А тут-то какой язык, вот как я могу... Понимаете, вот сейчас мы можем только сказать, что в данный момент человек вспоминает музыку. Или в данный момент человек, возможно, считает. Пафос моего вопля пессимистического сводится к тому, что мы не можем сказать, что он считает и что он думает. Содержание не вынимается. Мы можем определить, что сейчас нечто происходит вот в этом поле, в поле математики или в поле слушания музыки, или в поле отрицательных эмоций - то есть задать некое облако. Вот это дело чуть ли не настоящего, уж во всяком случае, ближайшего будущего - самые общие облака такие.
Мозг ребенка отличается от мозга взрослого тем, что он строится довольно долго. Это динамическая ситуация. Это не значит, что у взрослых она статическая, потому что, изучая что угодно новое, человек достраивает себе нейронную сеть. Но у ребенка, к тому же, еще не все созрело. Поэтому в шесть лет его мозг - это одно, в шесть с половиной - другое, в шесть и три четверти - третье, и т.д. Наиболее серьезные и высокого ранга отделы вообще в 20 лет еще не созрели, и позже.
У младенца мозг потребляет 50% всей энергии организма, а у нас, у взрослых - 25%. Но младенческому мозгу же нужно страшную вещь сделать: ему надо сориентироваться на этой планете, понять основные концепции, что есть начала и концы, что если будешь падать, то упадешь.
Существует понятие critical age, или critical period, критический возраст. Это связано с другим понятием, а именно - с пластичностью мозга. Мозг чем моложе, тем пластичней. Это значит, что он способен к обучению. А это значит, что он способен к образованию новых нервных связей, т.е. выстраивает сеть. Что значит "обучиться"? Вот, предположим, я учу ребенка и говорю: вот это называется "вилка". Что в это время происходит? Ребенок смотрит на эту вилку, и ее портрет оказывается у него в задних отделах мозга, где зрительные образы располагаются. Я ему говорю: ты запомни, это "вилка" называется. Из этого следует, что у него портрет этой вилки должен соединиться физически, физико-химически с вот тем местом, где будет слово "вилка". Когда я на следующий день приду, положу перед ним много разных объектов и спрошу: где вилка?, - он должен будет восстановить эту дорогу. Чтобы не заросла народная тропа между портретом вилки и словом "вилка", нужно либо иметь хорошую память, то есть родиться удачно, либо долго по этой тропинке ходить. Скажем, как с нами происходит, когда мы начинаем уже в более взрослом возрасте учить иностранные языки. По многу раз учить надо. Если только не повезло и ты не хватаешь с первого раза. То есть это в физическом смысле прорубание дорожки между этим и тем. Так вот это прорубливание дорожки происходит максимально эффективно в молодом возрасте, когда мозг для того специально и предназначен, чтобы все выучивать. И сам себя строить. Мозг же физически сам выстраивается. Он не только растет, как ему говорит генетика, он выстраивается так или иначе в зависимости от того, куда он попал.
Из того, что что-то в мозгу не работает, поскольку, скажем, ранение произошло, не следует, что оно за это и отвечает. Знаете, там все за все отвечает - там сложнейшая сеть. Там одновременно специализация, в смысле разделения труда, и есть, и нет. Вот такой сложный объект. Ну, вот пример, который я часто привожу студентам: если зоны Брока и Вернике не работают, то у человека речи нет. Все понятно - в каждом учебнике написано. Теперь забудем про это на время. А у человека, у ребенка, случилась беда с мозгом, и ему удалили целиком левое полушарие, вместе с Брока и с Вернике - их просто нет физически. Проходит некоторое время, - у кого больше, у кого меньше, - этот ребенок начинает сначала речь понимать, а потом - говорить. Чем он понимает и говорит, если там их нет? Значит, - моя версия такая, метафорическая, - этот мозг, подлый, он на всякий случай всякие ксероксы, слабые, в разные места запихивает.
Эти нейроны активизировались, поскольку в мозгу есть такая вещь, как компенсаторная любовь и дружба. То есть дружба между народами и взаимопомощь. И неповрежденные зоны мозга берут на себя функции тех, которые либо вообще утрачены, либо повреждены сильно. Вот так дело обстоит. Конечно, они это делают хуже. Ну, ведь от них и вообще этого не ждал, поэтому лучше хуже. Лучше хуже, чем вообще никак. И это-то опять зависит от пластичности мозга. В некотором смысле (кошмарную вещь скажу), если уж суждено этому человеку вот на такое нарваться, то лучше раньше, пока мозг способен к этому обучению.
Самое важное, несмотря на то, что я уже произнесла скептического, это все-таки то, что, во-первых, у нас есть очень мощная техника, которая позволяет неинвазивно, - то есть не резать голову, не ковыряться в ней физически, а здорового человека, не повреждая ничего, не воздействуя ни на что, - отправить в прибор, который покажет, что происходит во время какой-то деятельности. То есть вот приборы, с помощью которых мы можем заглянуть в мозг, они есть. Те, которые делают фотографию, что тоже очень важно, скажем, для медицины, если, упаси Господь, там опухоль какая-нибудь или еще что. То есть они показывают как бы статическое положение дел. А есть функциональное картирование, приборы, которые показывают вам кино. И вы с помощью этого функционального картирования можете сказать, когда человек делает какую-то работу (там часы стоят, естественно, со всех сторон), что в это время в мозгу происходит вот что. То есть это онлайн-глядение в мозг.
Второе - что двигаются активно и успешно в направлении того, чтобы соединить несколько методов. Ну, вот, скажем, есть методы, которые очень хороши в смысле разрешения пространственного, то есть чем меньшие окошки мы видим, тем лучше. А есть те, которые очень хороши с точки зрения временных окошек. То есть я быстро, дробно могу это отслеживать. Вот идеал был бы как бы соединить это с тем. Этого если нет сегодня, то будет завтра утром. Это совершенно реальная вещь, и это, конечно, здорово. А вот что не ловится, - и тут должны, мне кажется, аналитические философы выйти на сцену, подумать, как нам быть с этим, - это то, что мы не знаем, что искать.
Мы вошли в стадию, когда нужен какой-то парадигмальный прорыв. Должен какой-то гений родиться, который посмотрит на это и скажет: все неправильно. Не то, что делаете, неправильно, а смотрите неправильно. Здесь как бы вообще с другого бока надо смотреть на это. Потому что парадоксальным образом с нарастанием мощности техники ситуация у нас ухудшается. У нас переизбыток информации. И мы не знаем, что с этим делать.
Человек, который собирается заниматься исследованием мозга, должен получить мультидисциплинарное образование. Без этого бесполезно приближаться к такой теме, это абсолютно точно. Он должен быть, - неважно, что у него написано в дипломе, - я имею в виду, он должен быть психологом, он должен знать нечто про нейронауки или даже прямо быть оттуда, он, несомненно, должен иметь представление о лингвистике. Не в смысле, что есть существительные и глаголы, а вообще - он должен иметь представление о теории языка, о серьезных вещах про язык. Набор знаний зависит от того, чем этот человек будет заниматься. Вот в последнее время, например, мне самой очень интересно, - если я найду такую возможность, я этим займусь в ближайшее время, - обработка мозгом синтаксиса языка и синтаксиса музыки. Сейчас уже показано, что те же отделы в мозгу, которые обрабатывают языковой синтаксис, обрабатывают сложный - типа Баха - синтаксис музыки.
Вот это взаимопроникновение знаний - это именно то, на что нацелен НБИК-центр при Курчатовском институте. Мультидисциплинарное образование, конвергенция науки - не мода, это насущная необходимость.