Фестиваль кино
Середина Каннского фестиваля проходит напряженно и как-то нервно. Причина в том, что даже лидеры конкурса, за единственным исключением, оказались не на должной высоте, считает АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
В звездной картине Каннского фестиваля есть что-то космическое. На красной дорожке красуется Брэд Питт, раздает интервью Эмир Кустурица, вот-вот появится Антонио Бандерас. Показывают реставрированную и расцвеченную версию "Путешествия на Луну" Жоржа Мельеса: это настоящая сенсация киноархивного дела, потребовавшая бюджета €400 тыс. и чудес технологий.
Но спустимся на землю, где в основном обитают журналисты. Штурмовать кинозал надо чуть не за час, иначе в нем физически не останется мест. Озверевшие представители прессы мстят за свои страдания гневным "бу-бу..." на финальных титрах. Реакция тем жестче, чем выше ожидания,— это во всей красе проявилось на утреннем (8:30) пресс-показе "Древа жизни" Терренса Малика. Его новой работы ждали давно и жадно, а дождавшись, убедились в мифологичности фигуры Малика в обоих смыслах этого слова: он мифолог как художник, но его перфекционизм тоже отчасти миф. Почувствовав запах провала, Малик даже не пришел на собственную пресс-конференцию, предоставив отдуваться своим продюсерам и актерам.
"Древо жизни" — визуальная кинопоэма, снятая оператором Эммануэлем Любецки и озвученная гигантским саундтреком "от Баха до Оффенбаха", включая Гию Канчели. История интимная и эпическая одновременно: сюжет жизни одной техасской семьи вписан в глобальную космогонию создания мира. Все начинается с мутаций звездной пыли, продолжается коловращением магмы, наконец дело доходит до живых тварей, самой выразительной из которых оказывается вполне симпатичный динозаврик. Следующим этапом природной эволюции становится уже Брэд Питт, то есть его герой, глава техасского семейства, а еще следующим — его сын Шон Пенн (странная идея — породнить двух звезд из разных галактик). Космогония временно отступает перед частной историей: муж и жена строят гнездо, борются с невзгодами, рожают, растят и теряют детей. Впрочем, ракурсами и акцентами режиссер настоятельно напоминает: это не быт, а бытие, не временное, а вечное. В финале вместе с Пенном из хай-тековского ада мегаполиса мы следуем в некое аккуратно выстроенное гиперпространство памяти, где под пронзительные хоралы встречаются живые и мертвые. Терренс Малик, уже отдавший дань философии и эстетике New Age в своем предыдущем фильме "Новый Свет", старался, по его словам, уйти от повторения пройденного, взывая к вневременным ценностям. В итоге все напомнило не столько даже о помпезном Голливуде, сколько о худших традициях советского "высокодуховного" пафоса.
Поймите правильно: я не против китча, если он талантливо отрефлексирован. Даже в неудачном фильме "Дом терпимости" Бертрана Бонелло о парижском борделе Belle Epoque он органичнее, чем в "Древе жизни", хотя сперма, вытекающая из глаз проститутки вместо слез,— образ даже за гранью китча. Досадно, когда перебор выразительности портит фильмы, которые могли бы быть первоклассными, например "Бесогон" Брюно Дюмона, показанный в "Особом взгляде". Став вместе с братьями Дарденн основоположником европейского "нового реализма", Дюмон предлагает новый вариант награжденного в Канне двенадцать лет назад фильма "Человечность". Главный герой-отшельник терроризирует округу, изгоняя злые силы в настолько широком понимании слова, что полузадушенная во время полового акта могучая похотливая девица в общем-то получает от бесогона то, что хотела, и примерно то же можно сказать об остальных жертвах святого маньяка. Притча о двойственности как добра, так и зла занятна и местами сильно впечатляет, но стремление полностью зачеркнуть понятие вкуса не проходит безнаказанно.
И вот вчера на этом безрадостном фоне появился фильм, который объединил публику и критиков, вызвав у обоих здоровый смех. "Гавр" Аки Каурисмяки — сказка про чистильщика обуви, его смертельно больную жену и юного негритенка-нелегала, которого герой с помощью добрых людей переправляет через Ла-Манш к маме в Лондон. Эта абсолютно нереальная история с двумя хеппи-эндами и с оборотнем-полицейским, который из плохого становится хорошим, имеет прямое отношение к реалиям сегодняшней Европы, но никакого — к политкорректным штампам и спекуляциям. Она сделана талантливо и с удовольствием — слово, о котором напрочь забыли авторы вымученных фильмов каннского конкурса. Аки Каурисмяки дошел до крайней точки пессимизма в своей предыдущей ленте "Огни городской окраины". И вдруг он делает фильм настолько просветленный и оптимистичный, насколько это вообще возможно сегодня в кино.
Сказка не превращается в китч: ее предохраняют от этого финский юмор и память о лучших временах французской культуры. Именно оттуда пришли герои картины — Марсель и Арлетти Маркс (контаминация культовых фигур Марселя Марсо и Арлетти), доктор Бекер в исполнении ветерана-комика Пьера Этекса, певец Little Bob — Роберто Пьяцца и единственный негодяй в картине, которого играет любимый актер Трюффо и Каурисмяки Жан-Пьер Лео. Сам финский режиссер тоже внес в свое время вклад во французскую культуру снятым в Париже фильмом "Жизнь богемы": "Гавр" — это его неявный сиквел, и Каурисмяки, казавшийся конченым алкоголиком и мизантропом, опять, как в молодые времена, предстает неизлечимым последним романтиком, верящим в "пролетарскую солидарность". Это самое большое чудо, подаренное Каннским фестивалем.