Борис Аронсон (1900-1980) — очень еврейский художник. Не в том смысле, кода еврейство значимо лишь как важный, но чисто биографический факт, но в том понимании этого слова, когда еврейство есть плоть и кровь самого искусства. Это было провозглашено не ради красного словца критиками и не ради неких дивидендов потомками, но самим художником: долгие годы будучи одним из самых преуспевающих сценографов Бродвея, Аронсон пытался не потерять в своем искусстве заветов, может быть, главного в ХХ веке пропагандиста культуры языка идиш, Культур-Лиги, членом которой он был в 1917-1920-м годах.
Эскиз декорации к спектаклю "Последний итог", 1925 год
Осевший в Киеве сын знаменитого нежинского (а потом и киевского, и тель-авивского) раввина Шломо Аронсона, Борис, конечно, посещал хедер и учил все полагающиеся книги и законы богоизбранного народа, но сумел добиться от отца разрешения на занятия в художественной школе. Учиться искусству в Киеве в 1910-х годах было делом благодарным — отличное базовое академическое образование в Рисовальной школе Мурашко и уроки отпетых авангардистов Александра Богомазова и Александры Экстер могли сотворить с юным талантом чудеса. Именно это и произошло с Аронсоном — в нем идеально сплелось то, чем потом будет так гордиться художественная секция Культур-Лиги: мощнейший авангардистский, модернистский заряд, сплетенный с национально окрашенной абстрактной графичностью, столь свойственной еврейским шрифтам, вывескам, обложкам и прочей визуальной продукции вообще-то предпочитающего всему на свете Слово народа.
"Автопортрет", 1920 год
Эта формула была воспринята Борисом Аронсоном чуть ли не как закон Торы: везде, где мог, он работал с заданными ею составляющими. В Киеве он все больше занимался теорией, но когда Культур-Лига в 1920-м была принудительно коммунизирована и большая часть ее участников переехала в Москву (кроме киевлян там оказались Давид Штеренберг, Марк Шагал, Роберт Фальк и Натан Альтман), Аронсон получил возможность работать со своими идеями в театре. Он работал для Московского Еврейского театра, помогал Экстер у Таирова, учился у Машкова, смотрел спектакли Мейерхольда. Когда в 1923-м, через Польшу, Берлин и Париж, Аронсон окажется в Нью-Йорке, без английского, денег, имени, но с идишем и идеями, он будет сразу востребован — сначала еврейскими театрами, а потом и Бродвеем.
В Америке у него будет и "Татуированная роза" Теннесси Уильямса, и прославленный "Кабаре", и "Щелкунчик" для Михаила Барышникова, но еврейские тексты и еврейская тема останутся для него центральными. Это его многообразные хасиды, его Лилит, его "Скрипач на крыше", его костюмы для исполнявшего хасидские танцы Баруха Агадатти, его "Голем"... Выставка в галерее ПРОУН как раз об этом: около 70 театральных работ — эскизов для спектаклей еврейских театров Нью-Йорка 1920-1940-х годов. Это далеко не весь Борис Аронсон, но в значительной степени это то, что он хотел сказать о себе прежде всего: еврейское изобразительное искусство может и должно быть авангардным. Хотя бы потому, что оно есть порождение абстрактного мышления, свойственного этому народу и его книжной культуре. За прошедший век эта теория стала аксиомой — графическое и абстрактное начало, что в живописи, что в скульптуре Израиля не подлежит сомнению. Это искусство делали разные люди, и мало кто из них был прямым учеником Аронсона. Но они шли по его стопам — а он был одним из первых.
Галерея ПРОУН, с 15 июня по 28 августа