Еврейский рекорд

В 2010 году в Библиотеке иностранной литературы открылась выставка "Проект еврейского музея". Делал выставку Российский еврейский конгресс, спонсировал ее вице-президент конгресса Сергей Устинов, куратором был Леонид Лифлянд. Там было много предметов, связанных с торговлей чаем (чаепромышленники Высоцкие), отчасти с сахаром (сахарозаводчики Бродские), а также со строительством метро (имени Кагановича). Я разнес эту выставку в пух и прах. Я сказал, что это не проект еврейского музея, а издевательство, потому что получается, что евреи в России пили чай с сахаром и строили метро — и все. Я был преисполнен саркастической ярости.

Я ошибся. Был проект, но не тот. Был проект создания музея евреев в России, коллекция которого целиком будет состоять только из подлинных исторических вещей и документов. Никаких тебе копий, никаких новых отпечатков со старых негативов, никаких муляжей — ни-ни-ни. Только подлинники. А уж что подлинного удастся найти — это как повезет. Пока вот нашли про чай, но это временно.

Вообще, это характерная задача. У нас как раз сейчас такая тенденция, что в музеях не держат подлинных предметов, а вместо этого разная интерактивность и мультимедийность. И в Москве много такого наделали, но и в мире тоже. Особенно же удачно собирать музей подлинных еврейских артефактов через 50 лет после того, как жителей местечек Белоруссии, Украины и Бессарабии полностью изничтожили в войну, а те, кто загодя вырвался оттуда делать коммерцию, революцию, науку, юриспруденцию, на скрипке и культуру — вообще тремя волнами изошли из России, оставив здесь только чересчур прижившихся и зазевавшихся. Ну ничего же не осталось! Не только их нет, но и России, где их громили, убивали, откуда они бежали или чинно эмигрировали, тоже нет, потому что почти вся черта оседлости обратно не в России. Ну кладбища же только, с вросшими в снег надгробиями на языке, на котором никто на тысячу верст вокруг читать не умеет.

То есть понятно, что самое время собирать музей, и исключительно из подлинных предметов. И сколько времени им понадобилось, чтобы собрать коллекцию, придумать экспозицию (там тысяча вещей первого ряда, и в четыре раза больше в запаснике), все это смонтировать и открыться? Год. Один год. По три хита в день они доставали и даже, видимо, больше, потому что надо же вычесть 52 субботы. Если что-нибудь понимать в музейном деле, то можно точно сказать — этого не может быть, потому что не может быть никогда. Это чудо, будто им кто-то удлинил время, вмещая в год по десять. Это не люди, а небывалые прежде богатыри музейной практики. Нам явлено чудо, и теперь я, не узнавший его в первом приближении, объявляю себя человеком с нечистыми устами, отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле.

Нет, там правда запредельная коллекция. Они собирали ее в экспедициях по черте оседлости, но, понятное дело, мало что там нашли. Они скупали еврейские древности в Израиле, в Америке, в Европе — везде, где оказались выходцы из бывшей России, не вагонами, думаю, потому что поезда ездят медленно, а самолетами. И все это летело в Россию, потому что люди сами себе поставили цель — собрать музей за год.

Слов нет сказать, до какой степени все это смущающе действует. Один мой друг году в 1987 первый раз приехал из Израиля, и мы собрались смотреть слайды, которые он привез, и другой мой друг, который все это посмотрел, в конце сказал: "Слушай, и ты мне хочешь сказать, что вот эта страна с пальмами, где ходят какие-то качки в очках, с автоматами,— это наша историческая родина?" И это на него сильно подействовало, и он даже потом нашел свое счастье в далеком государстве Бруней, которое ему показалось как-то ближе по душевному настрою. Так вот, когда Сергей Устинов водил меня по своему музею и показывал — а там все начинается с "Арон кадеш", потрясающего резного изделия с двумя веселыми львами наверху, и так и идет: ювелирные кетеры из серебра с золотом, невероятно расшитые парохеты и меили, а один меиль с Торой — деревянный, сефардский, из Грузии, потрясающие резные, рисованные или тоже вышитые мизрахи и т. д.,— то мне тоже все время хотелось его спросить: "Вы что, хотите сказать, что вот это — мои предки? Это их вещи? Это вот так они жили?" Спросить — и, пожалуй, сбежать к другу в Бруней.

Потому что это был очень странный народ. Дело не только в том, что все у него было невероятно регламентировано и ритуально, и правила были подогнаны друг к другу, как 613 зернышек граната. У всех народов полно правил, и, сталкиваясь с этими, ты просто испытываешь некоторое облегчение от того, что сейчас их можно не соблюдать, и на тысячу верст вокруг никто не заметит. Но непонятно, из какого он времени. Потому что все вещи, которые собрал Устинов,— это в подавляющем большинстве вторая половина XIX века. А выглядят они так, будто это раннее барокко, XVII-XVIII век. И странность не в том, что время будто остановилось для евреев где-то в районе 1770 года. Странность в том, что оно туда дошло.

Понимаете, если вы, скажем, идете смотреть этнографический музей грузинского народа и обнаруживаете, что форма треугольной лопатки, которой они обрабатывали свои благословенные виноградные лозы, не изменилась с IX века по XIX, это как-то нормально. Люди просто не приняли цивилизацию и жили себе в сторонке. А эти не так. До XVIII века они цивилизацию не только принимали, но даже как-то модничали, перенимали самые последние веяния и в пластике, и в ювелирке, и в одежде. А дальше все это вдруг остановилось, и польская мода эпохи барокко вдруг превратилась в этнографию. Как будто стоило им оказаться в составе России — и время для них встало.

Встало как вкопанное и простояло лет 150 вообще без движения. Система образования, занятий, быта, жизненного круга — все это рисует нам народ, полностью перешедший из истории в этнографию. Мода с европейского барочного портрета превратилась в народный костюм. В течение 150 лет в Российской империи это был малый народ, неразвитый, необразованный, не участвующий в историческом развитии, но не лишенный этнографической занимательности. Не знаю даже, с кем сравнить. Чукчи? Кабардинцы?

И так же как время встало — так же совершенно неожиданно понеслось. Вдруг ни с того ни с сего — вал документов на русском, куча аттестатов, справок, объявлений, книг, газет — все свидетельствует о каком-то стремительном рывке в русскую цивилизацию. Это совсем непонятно, потому что как народ, до такой степени погруженный в свои обряды и ритуалы, может вдруг раскрыться и броситься на освоение совсем чужой ему материи — непонятно. Сломя голову, будто через год уже надо все закончить.

И потому совсем непонятно, как вот из этих людей, обычаев, лиц, семей могли за какие-то три поколения образоваться мы, нынешние. Хотя, вероятно, это обычный вопрос для любого человека, столкнувшегося со своей этнографией. Петр Яковлевич Чаадаев издевался над Константином Сергеевичем Аксаковым, впавшим в славянофильский этнографизм,— Аксаков, писал он, одевался так национально, что его на улицах принимали за персиянина. Так и тут ходишь среди этого невероятного богатства следов исчезнувшего народа — и думаешь: да полноте, не может быть, чтобы это были евреи. Может, персияне?

Но нет, это они. Просто еврейского музея в России не было, и потому выглядит это как-то свежо. Вероятно, со временем все привыкнут. Но пока — дух захватывает.

Только место уж очень странное. Сергей Устинов отдал под музей свой офис на "Динамо", в доме, который местные жители называют "Бастилия", но это такая лужковская Бастилия. Поступок благородный, но очень странные последствия. Менее всего ожидаешь найти в этом месте еврейский музей.

Петровско-Разумовская аллея, 10, корпус 3, офис N 7