Российская медицина похожа на российскую тюрьму. И там, и там тело пропускают сквозь конвейер (правда, с разными целями), не особо обращая внимание на то, что у человека есть еще и душа
Прошедшим летом я встретил давнего знакомого, как бы его по-людски обозначить? Ну, пусть будет Артем.
Встретил в больнице, я там был на осмотре.
Мы ровесники, схоже мыслим, оба любим спорт, бегаем-прыгаем, оба полагаем здоровье своим частным достоянием и ресурсом — в общем, разметанные жизнью близнецы, Зита и Гита.
А встретил я его за день до операции, когда он запрыгивал в больничном дворе в автомобиль, чтобы следующим утром, на чистый желудок и такую же совесть, лечь под нож, а вот ночь накануне провести с семьей. Операция — ничего страшного или особенного, удаление наследственной болячки, рутина, вроде замены зубчатого ремня в машине. И поскольку Артем — до мозга костей рационалист, он все рассчитал: оперироваться летом (в офисе мало работы), в больнице провести минимум (современные методы хирургии позволяют), ну то есть вот так: выпорхнул поутру вольной птахой из машины в операционную — и через пару дней снова на волю.
Через пару дней я навестил его, по-стариковски сгорбленного, медленно шаркающего тапочками с логотипом Ritz-Carlton по больничному коридору.
Дело не в операции, она прошла хорошо. Но любое, даже локальное и с благой целью, разрушение организма — оно разрушение. Это сейчас Артем снова плавает и бегает, сохранив от пребывания в больнице лишь привычку восклицать в сердцах: "Твою Голикову!" (врачи научили), но тогда он понял, что такое отказ организма в работе, пусть и временный. И очень живо это воспринял.
И я воспринял. Во-первых, потому, что свое здоровье летом тоже проверял, а во-вторых, серьезные проблемы со здоровьем начались у близкой родственницы, и я рассказы Артема проверял семейной, увы, практикой.
Кое-что я записал.
Рассказ первый: о страховой медицине
О том, что у него наследственная болячка, Артем узнал давно, когда еще у руля медицины был Михаил Зурабов, которого тоже честили на все корки и врачи, и больные, хотя до присказки "Твоего Зурабова!" не доходили.
В районной поликлинике ("полуклинике", как Артем выражается) он, понятно, не наблюдался. То есть заскочил однажды, но тут же выскочил как ошпаренный. Потому что там запись по талончикам и на месяц вперед, потому что очереди и скрежет зубовный, потому что половины специалистов нет, а те, что есть, не осматривают, а пишут, пишут, пишут что-то в лохматую медицинскую карточку — какая тут диагностика? Какое лечение?
И я готов засвидетельствовать, что времена голиковские ничуть не лучше зурабовских (да хоть и брежневских). Сам в сентябре в Питере зашел за справкой в "полуклинику" 31 (больше известную как "поликлиника первого меда") и нашел завотделением, рыдавшую в голос, что вместо 10 врачей прием ведут трое, включая ее саму, потому что вместо положенной зарплаты в 26 тысяч рублей врач с 10-летним стажем получает 13 тысяч. Понятно, что все разбежались.
В общем, Артем на бесплатную, по полису ОМС, медицину, давно забил и, через знакомых найдя приличных военных хирургов (с гигантской практикой, так сказать, кройки и шитья), наблюдал свою болячку у них, оставляя в конверте поначалу 300, потом 500, а потом и 1000 рублей. Пока они не сообщили, что тело пора пускать под нож, и порекомендовали хорошую частную клинику. В хорошей частной клинике Артем отдал 10 тысяч за осмотр и анализы, а операцию ему пообещали провести еще за 25 тысяч, и вот тут его стала, что называется, душить жаба жадности.
Эта болтливая жаба нашептала Артему, что со всех его доходов в казну платится социальный налог, что обязательное медицинское страхование включает его операцию,— в общем, эта социалистическая дура много глупостей ему наговорила.
После чего Артем отправился в "полуклинику", где услышал от врачей-практикантов из мединститута, что про бесплатное нужно забыть и что резать его могут исключительно за деньги, вон, при "полуклинике" есть коммерческий центр. А когда Артем начал пороть чушь про ОМС, они, почесав репы, ответили, что даже если Артему удастся попасть под какие-то "бесплатные квоты", то уж за анестезию ему придется платить точно. Иначе это будет такой наркоз, что лучше от него не отходить. И когда Артем добился встречи с их начальницей, та все подтвердила — квоты есть, но сейчас нет, так что операция случится бог те когда, и проводить ее будет бог те кто, и разумнее действительно ложиться под нож у знакомых, но только не в частную маленькую клинику (а если срочно потребуется эндокринолог? Уролог? Онколог? Где они его у себя найдут?), а в большую государственную, где много отделений и операции поставлены на поток. И там, да, заплатить.
Я, признаться, не поверил Артему: мне показалось, что его разводили на денежную дойку, уж больно на его лице был прописан достаток. Но тут, повторяю, случились проблемы у нашей близкой родственницы, пенсионерки, и ее доили так, что господи, прости. Требуется обследование на позитронно-эмиссионном томографе? По ОМС — ждать четыре месяца (а у родственницы быстро прогрессирующая болезнь!). За деньги же — прямо сейчас. Операция? По квоте невозможно, но за 15 тысяч — прямо на этой неделе. 15 тысяч — это пенсия родственницы за два месяца. Убедить ее, что при коммунистах было хуже, невозможно, потому что при Голиковой хуже, чем при коммунистах.
Рассказ второй: о кружке, ложке и кнопке
— А вот теперь,— говорю я Артему,— хватит тары-бары о преимуществах социализма. Давай-ка, мил человек, поделись ощущениями от пребывания здесь, в юдоли страданий.
Артем согласно кивает головой. Он лежит, а я сижу в его двухместной палате, за пребывание в которой он доплачивает в кассу больницы по 1000 рублей в день. Я уже знаю, что доплата вызвана не только нежеланием лежать в "бесплатной" палате, где храпят, стонут, смотрят телевизор, болтают по телефону, играют в карты, писают в утку от 6 до 16 человек. Но и тем, что только в блоке "коммерческих" палат есть душ и стульчаки на унитазах. Чтобы за удобствами не лазали бесплатные больные, коммерческий санузел закрывается на ключ — вот он, на тумбочке.
Самые яркие впечатления у Артема таковы.
Во-первых, в больнице нет ложек, вилок, кружек. Нет нигде, включая его платную палату. То есть постельное белье х/б разноцветное там есть, а всего вышеперечисленного — нет, совсем как в дни Артемовой боевой молодости, когда в армейской столовке ложек тоже не давали, и свою, алюминиевую, полагалось держать за голенищем сапога. Причем объяснение идиотизму железобетонное: пищеблок на отделении не положен по СНИПам, еда доставляется со стороны в пластиковых коробках, они выбрасываются, а мыть посуду негде. Так что Артем хлебал свой первый послеоперационный бульон через край одноразовой чеплашки.
Второе сильное ощущение, с точки зрения Артема, идеально характеризует государственную медицину в целом. Кнопка вызова дежурной сестры устроена в палате ровно посреди койки. Это значит, что прооперированный недвижный мужчина со свежим разрезом в животе не может дотянуться до нее ни рукой, ни ногой, а может только тем местом, которое у него после операции тоже бездействует. "А когда я спросил, почему кнопку не устроить в изголовье,— сказал Артем,— мне ответили, что зимой от окна дует и многие лежат к нему ногами. А когда я спросил, почему нельзя устроить две кнопки, случилось примерно то, что с роботом из фильма "Москва — Кассиопея", когда его спросили, что если А и Б сидели на трубе и А упало, Б пропало, что осталось на трубе,— у робота, помнишь, программу заклинило".
А главным потрясением Артема было превращение его в стенах больницы в чурку, в заготовку, проходящую, как герой Чарли Чаплина, конвейер медицины, где чурку надлежит обрабатывать вплоть до полного выздоровления. Иногда движение конвейера можно сделать более приятным (заплатив за отдельную палату, например. Или доставив из дома необходимое. Ведь если человека привозит "скорая", он оказывается в больнице буквально голым: пижам больным, в отличие от советских времен, не выдают). Невозможно заставить конвейер принимать в расчет, что на нем лежат люди.
При этих словах Артема дверь в палату открылась, и вернулся сосед Артема, а за ним ввалилась толпа практикантов и с ними пожилой врач. "Паховая косая двусторонняя грыжа! Показывайте!" — громогласно объявил пожилой, и сосед послушно спустил тренировочные штаны, продемонстрировав, помимо грыжи, свои гениталии не только медицинскому ареопагу, но и нам с Артемом, а также всем желающим за окном.
Рассказ третий: о медсестрах и медбратьях
В больнице у Артема с собой ноутбук, ридер и коммуникатор. Почти у всех больных с собой нет- и ноутбуки, даже у горемык из бесплатных палат: время в больнице течет однообразно, прерываясь лишь на осмотры, перевязки, капельницы, еду. Коммуникации с вольным миром нужны как воздух, но интернета в больнице нет (по тем же причинам, по каким нет чашек-ложек и стульчаков). У Артема — безлимитный мобильный интернет, и он дает соседям бесплатно прикурить по Wi-Fi от коммуникатора, за что те делятся с ним журналами, DVD и книгами.
И он читает "Сажайте, и вырастет" Рубанова, Кутзее вперемежку с интервью Ходорковского — и там, и там речь об отечественной пенитенциарной системе, удивительно напоминающей, повторю идею Артема, медицинскую. То есть наоборот. А самое популярное в его отделении чтение, особенно в женских палатах,— скачанный из интернета текст журналистки Маши Гессен, которая в Америке прошла превентивную мастэктомию. У Маши обнаружили повреждение гена, почти неизбежно приводящее к раку груди — в таких случаях в США грудь удаляют заранее, не дожидаясь болезни.
Операция у Маши была жуткая, текст тоже жуткий, и, читая его, Артем морщился, особенно понимая, как американская медицина (дорогая и критикуемая американцами) отличается от российской. Артема потряс рассказ о послеоперационном уходе, когда к Маше была прикреплена персональная медсестра, и вообще выходило, что медсестер в американских больницах невероятно много. Артем же видел своих, лишь когда те приносили градусник, и даже вызвать их первое время не мог, по причине расположения той самой кнопки.
Вот, например, Артему хотелось бы, несмотря на слабость, выползти на улицу, там прекрасный денек, но попросить медбрата вывезти его на коляске невозможно: нет ни колясок, ни братьев, ни сестер. И это еще мелкая проблема, потому что паренька из соседней палаты, прооперировав, обложили в нужных местах пакетами со льдом, пакеты свалились, сестры не было, теперь у того в полтела гематома, дико болит, врачи цокают языками.
Тут я предлагаю найти Артему коляску, но не нахожу, и он, опираясь на меня, решает спуститься во двор. Прелесть что такое больничные дворы! Мы с Артемом, не сговариваясь, подмечаем их экстерриториальность, вроде Запорожской Сечи, откуда выдачи нет — ни родственникам, ни кредиторам, ни государству; под сенью их древних лип все больные единым мирром мазаны, оттуда дворовой покой, дворовые покои.
Обе скамейки во дворе заняты, но дальше пустует третья, на которой обозначено: "Только для персонала!" Мы садимся, но через минуту нас злобно сгоняет тетя в белом халате, хотя видит, в каком состоянии Артем.
— Знаете,— говорю я, начиная кипятиться,— ваша проблема в том, что лечить вы, возможно, умеете, но милосердия в вас нет.
— Рассуждать по телевизору будете,— отвечает тетя с абсолютно искренним равнодушием.— Скамейку освободите, а то на отделение сообщу!
Рассказ четвертый: о "твоей Голиковой" и о больничном
Признаться, больничные описания Артема показались мне любопытными, но не криминальными, включая легкое потрясение от того, что прооперировали его все же бесплатно, в пределах квоты и по ОМС, а уж 15 тысяч забрал особый человек, затем их перераспределявший (потом, правда, я услышал, что в других больницах платят непосредственно хирургам и что 15-20 тысяч — цена среднего хирургического вмешательства: например, операции по удалении селезенки).
И присказка "твою Голикову!" звучала в его исполнении слегка нарочито — так начинающий журналист, побывав в колонии, в дело и не в дело произносит "осУжденные".
В конце концов, здоровье Артему вернули? Вернули. А что в больнице нет туалетной бумаги, интернета, медсестер и не действует ОМС — это детали. ("Ага,— фыркнул Артем.— Главное, чтоб не было войны. А прочее фигня. Включая то, что у нас налоги — не налоги, а государственный рэкет. И Голикова твоя — для меня рэкетир. Потому что если я плачу государству налоги, а потом плачу за государственную медицину — то это не налоги, а кому-то в карман. Я дурак, нужно было валить отсюда в 90-е, а теперь поздно, на пенсию не успею заработать, но сына я из России, когда подрастет, пинком под зад выставлю...")
Я, признаться, тогда проглотил про "мою Голикову", но недавно вспомнил, когда Артем — уже вышедший на работу — позвонил и потребовал, чтобы я написал "про фашизм и геноцид, то есть про эту голиковскую новую систему больничных листов". И рассказал, как пытался оформить больничный.
До операции Артем полагал, что главный фашизм российской системы больничных в том, что какие деньги ни зарабатывай — хоть миллиард,— выплаты по больничному ограничены 35 тысячами рублей в месяц. Под эту систему однажды попал начальник Артема, парнишка новой формации, которого жестко скрутил грипп, так что пробыть на больничном пришлось две недели, за что ему выплатили не 200 тысяч рублей, как он ожидал, а 17, а у него были машина в кредит, ипотека и частный детсад, и он в итоге занимал где мог, потому что иначе мог очутиться с женой и детьми на улице.
Но Артем не знал, что во времена правления прелестнейшей, очаровательнейшей Татьяны Алексеевны Голиковой в стране введена новая система оформления больничных листов. Согласно которой заполняют их строго печатными буквами. Без единой помарки. Все дико строгой отчетности. С соблюдением кучи правил, включая то, что после инициалов врача нельзя ставить ни точки, ни пробела, а после сокращений в названиях учреждений ставить нужно. Или наоборот. Там все запутались. В общем, когда Артему испортили седьмой по счету больничный (три — в больнице, четыре — в поликлинике), он взревел диким вепрем. Потому что Артему приходилось каждый раз ехать в больницу, а это край города. А потом в поликлинику, а это другой край. Живет же он в третьем краю. И начальник Артема, когда в офисе закипела работа, сказал ему прямо, что тот должен выбирать между Голиковой и доходом. И Артем, забыв свои первые послеоперационные мысли — о тщете земных дел, о душе, о вечности, о выборе между истиной и необходимостью,— выбрал: он позвонил мне. И в деталях описал, что бы он с Татьяной Алексеевной сделал, и если бы я пересказал хотя бы треть, то муж Голиковой, министр Христенко, как честный человек, должен был бы Артема бить. Хотя, боюсь, спортивный Артем навалял бы ему.
А так, как видите, я спас правительственного мужа.
С Голиковой магарыч.