Выставка авангард
В филиале ГМИИ имени Пушкина, Галерее искусства стран Европы и Америки XIX-XX веков, открылась выставка "Парижская школа". Произведения полусотни парижан-гастарбайтеров из Центра Помпиду, Оранжери, Музея современного искусства города Парижа, парижского Музея иудаизма, женевского Пти-Пале, Третьяковской галереи, частных коллекций и собственного собрания отобраны кураторами ГМИИ — это тот редкий нынче случай, когда международный проект инициирован отечественным музеем. Комментирует АННА ТОЛСТОВА.
Экспозиция заняла первый и третий этажи флигеля голицынской усадьбы, и оба ее уровня связывают знаменитые групповые портреты героев Ecole de Paris, друзей художницы-авантюристки Маревны, написанные ею в салонно-кубистической манере в 1962-м, когда слава Парижской школы была давно в прошлом. Портреты поставлены лицом друг к другу, один — у основания, другой — на вершине лестницы: внизу — интернациональная компания, с Амедео Модильяни, Хаимом Сутиным, Диего Риверой, Максом Жакобом и Моисеем Кислингом, наверху — русская, с Максимом Горьким, Максимилианом Волошиным и Ильей Эренбургом. Выставка "Парижская школа" задумывалась как раз в духе крайнего интернационализма, чтобы не повторять "Русский Париж", достопамятный блокбастер Русского музея, показанный к 300-летию Петербурга. И нижний этаж, как и "нижний" портрет Маревны, действительно вышел совершенно космополитичным, однако на верхнем Парижская школа опять заговаривает с русским акцентом, что хоть и оправданно исторически, но связано, по всей видимости, с бюджетным лимитом проекта.
В первом зале нижнего этажа выставлены фотографии парижских достопримечательностей: исторических — вроде Монпарнаса героической эпохи, технических — вроде метро и трамвая, человеческих — целая галерея роковых натурщиц, кафешантанных певичек и ряженых на артистических балах. Фотографы — Ман Рэй, Брассай, Андре Кертес, Эли Лотар, Жермена Круль, Жизель Фройнд — сами плоть от плоти Парижской школы в том смысле, какой вкладывал в термин его автор, критик Андре Варно, окрестивший так еще в 1925-м вавилонское столпотворение мастеров всяческих искусств, упрочивших репутацию Парижа как художественной столицы мира. Этих снимков, конечно, недостаточно, чтобы пересказать все те мифы и легенды, которыми приправлена история Парижской школы, где образ богемы с ее причудами и странностями был отлит в законченных, хрестоматийно-монументальных формах. Но выставка, собственно, не про легенды, а про искусство. Там есть еще один "исторический" раздел живописи: с непременными мостами и крышами Парижа как частью творческой атмосферы и с фигурами маршанов, галеристов и критиков в качестве стержня, не позволявшего этой атмосфере рассеяться. Кубистический Воллар Пабло Пикассо раскланивается с фовистским Канвейлером Кеса ван Донгена, наивно-жизнерадостный Аполлинер кисти Анри Руссо приветствует манерно-салонного Кокто кисти Ромэн Брукс. А дальше — чистое искусство.
Вот зал Амедео Модильяни и Хаима Сутина, где тонкие итальянские гармонии первого начисто заглушаются нутряным экспрессионизмом второго, который при всей своей самозабвенной страстности неожиданно обнаруживает в портретах — того же Оскара Мещанинова, к примеру,— гений наблюдателя-физиономиста. Вот заполненный всевозможными ню зал двух эротоманов: сдержанного, графичного, бледно-серого Фужиты и безудержного, акварельно-нежного Жюля Паскена. Вот зал Марка Шагала, то компонующего грандиозное "Посвящение Аполлинеру", то вспоминающего о своих витебских встречах с музами и урядниками. За Шагалом — еврейский Париж всем кагалом: Пинхус Кремень, Мане-Кац, Мишель Кикоин, Абрам Минчин, Айзик Федер, Эжен Зак — экспрессионизм на все лады и темпераменты. Тут, правда, разве что Фужита не еврей: свободная Франция должна быть признательна Российской империи за ее черту оседлости, процентные нормы и погромы, весьма успешно стимулировавшие Шагалов и Сутиных к парижской эмиграции. Еврейскую тему — и экспозицию первого этажа — завершает "принц Монпарнаса" Моисей Кислинг, переводящий Сезанна с Матиссом на язык ар-деко, его картины неплохо рифмуются с бронзами Ханны Орловой, расставленными по всем залам. В общем, такой живописи и скульптуры Москва не видела и еще не скоро увидит.
Верхний этаж несколько портит это оглушительное впечатление. Здесь царит русский или, говоря политкорректно, российский Париж, поскольку наряду с москвичами Натальей Гончаровой и Михаилом Ларионовым представлены все оконечности империи: Грузия — Давидом Какабадзе и Ладо Гудиашвили, Армения — Георгием Якуловым, Украина — Александром Архипенко и Соней Делоне, Финляндия — Леопольдом Сюрважем. А также "русские", то есть происходящие из гмиишной коллекции, Пабло Пикассо, Кес ван Донген, Джорджо де Кирико и Диего Ривера. Экспозицию выстроили по течениям — фовизм, кубизм, орфизм, дада, сюрреализм, но рассказывать эту историю на материале одной лишь Парижской школы, без французов, как-то странно. Какой кубизм без Брака или фовизм без Матисса? Судя по всему, финансирование не позволяло продолжить сопоставления, столь яркие поначалу, а как хороши могли бы быть, скажем, залы Пабло Пикассо и Хуана Гриса, Джорджо де Кирико и итальянских футуристов. Удачен лишь скульптурный финал, где разнообразные "лежащие" и "стоящие" Жака Липшица, Осипа Цадкина и Александра Архипенко окружают "Спящую музу" Константина Бранкузи. Впрочем, Парижская школа — тема неисчерпаемая: как знать, возможно, музей по завершении реконструкции и повторит этот праздник, который, к сожалению, не всегда с нами.