Автограф оратории Георга Фридриха Генделя "Иеффай" в одном месте прерывается болезненной заметкой. Коряво выводя родные немецкие слова, 65-летний композитор пишет, что вынужден бросить работу, потому что левый глаз видит все хуже, и ставит дату: 13 февраля 1751 года. Несколько дней спустя он смог с трудом вернуться к оратории и закончил ее к августу того же года, однако катаракта продолжала прогрессировать. Генделя пытались лечить — сделали три варварские операции (пораженный хрусталик протыкали иглой, естественно, без всякого наркоза), причем одним из привлеченных с этой целью врачей был известный шарлатан Джон Тейлор, тот самый, чье лечение совсем незадолго до того свело в могилу Иоганна Себастьяна Баха. Здоровье Генделя (несмотря на высмеиваемую лондонскими карикатуристами — "Наевшись ростбифом кровавым до отвалу, / Наш Гендель радостно поет и мощь и славу" — чрезмерную тучность) оказалось крепче, он прожил еще восемь лет — но ослеп.
Именно "Иеффай" стал его последней ораторией. Поразительно, но та самая заметка о подступающей слепоте сделана в тот самый момент, когда композитор работал над хором с вот какими словами: "Как темны, о Господь, Твои веления, скрытые от человеческого взгляда, обращающие наши радости в горе и наши торжества в скорбь — подобно тому, как день сменяется ночью". Против правды архивного документа не возразишь, но при других обстоятельствах это, наверно, выглядело бы фантазией биографов, романтическим домыслом — вроде тех, что окружают судьбу моцартовского "Реквиема".
Сама библейская история, вокруг которой выстроено либретто оратории, как будто бы идеально подходит для иллюстрации рассказа о фатуме, с которым нельзя торговаться, и о том, что пути Провидения для человека непознаваемы. Это рассказ из книги Судей о военачальнике Иеффае, который перед решающей битвой дал опрометчивый обет: "Что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение". Как и в прочих перепевах этого бродившего из одной архаической культуры в другую мрачного сюжета (вспоминается первой, конечно же, история Идоменея — не в последнюю очередь из-за музыкальных ассоциаций), навстречу ему выходит родное дитя, в данном случае дочь. Библия сообщает мало подробностей, мы узнаем только, что дочь Иеффая попросила двухмесячной отсрочки и "пошла с подругами своими и оплакивала девство свое в горах". После чего отец "совершил над ней обет свой".
В XVII веке Джакомо Кариссими для своей небольшой оратории "Иеффай" взял библейский текст неизменным — оратория заканчивается горестной песнью дочери Иеффая и ее подруг. Сто лет спустя свирепо-буквальное понимание библейской буквы уже мало годилось для просвещенной театральной публики — а генделевский "Иеффай" был адресован именно ей; оратории Генделя исполнялись (в концертном варианте, без костюмов и декораций, само собой) в Королевской опере во время Великого поста, когда оперные спектакли были запрещены. И либреттист Томас Морелл позволил себе подкорректировать текст книги Судей, вдохновляясь историей не то Авраама и Исаака, не то языческой Ифигении, дочери Агамемнона. В тот момент, когда Иеффай уже готов принести дочь в жертву, является ангел и спасает девушку от смерти — но указывает, что взамен она должна принести обет вечной девственности. Морелл, кроме того, позаботился дать всем безымянным персонажам истории имена; дочь Иеффая в оратории зовут Ифиса (вот это как раз намек на Ифигению, очевидно), а изобретенный либреттистом ее юный жених получил имя Хамор.
Впрочем, нельзя сказать, что самого Генделя как-то по-особому впечатляла сентиментальность либреттиста — или раздражала первозданная брутальность библейских строк. Его "Иеффай" как-то не об этом, хотя он честно кладет на музыку все предписанные перипетии. Но музыка его здесь поразительна не только в меру соответствия острым драматургическим ситуациям. Эту музыку пишет человек, у которого с Провидением свои собственные отношения и свои счеты. Который знает, насколько близко подобралась к нему темнота, не только темнота ослепших глаз, но и та, другая, неизбежная. И который притом не дает места ни старческой вялости, ни беспомощному бунту, создавая свой непревзойденный opus ultimum.
Наверное, формально это будет не первое исполнение "Иеффая" в Москве, но его страшно тянет записать в премьерные события. За последние годы в Москве неоднократно звучал генделевский "Мессия", звучали, наконец, и его итальянские оперы. Но невероятный мир его драматических ораторий — таких, как "Саул", "Валтасар" или тот же "Иеффай",— нашему слушателю, по сути, все еще едва знаком.
И вдобавок эту ораторию будут исполнять влиятельнейшие мастера и авторитеты — ансамбль Les Arts Florissants. Барочный оркестр и хор, которыми руководит Уильям Кристи, последний раз побывали в Москве, не далее как в прошлом году, и их исполнение двух небольших опер, "Актеона" Шарпантье и "Дидоны и Энея" Перселла, бесспорно оказалось одной из сенсаций сезона. Так что тут можно доверять не только записям, но и живым концертным ощущениям — и быть уверенными, что в "Иеффае" ничего не пропадет: ни научно-исследовательская адекватность аутентичного исполнения, ни живой трехмерный драматизм, ни благородная лепка хоровых номеров, на которых здесь держится так многое. Часть имен в перечне приглашенных Уильямом Кристи солистов уже известна достаточно хорошо: это опытнейший моцартовский певец, американский тенор Курт Стрейт (Иеффай), обладательница мощного меццо шведка Кристина Хаммарстрем (Сторге, жена Иеффая), английский баритон Нил Дэвис. Ифису будет петь сопрано Кэтрин Уотсон, а Хамора — контратенор Дэвид Ли, о которых пока сказать что-либо сложно, но, зная меткость Уильяма Кристи по части отбора молодых голосов, вполне можно ждать отличного результата. "Иеффая" Les Arts Florissants еще не записывал, но, возможно, сделает это теперь, потому что генделевской ораторией ансамбль занялся серьезно. Ей посвящено целое гастрольное турне с остановками на очень серьезных концертных площадках вроде парижского Salle Pleyel, которое, однако, начнется именно в Москве.
Концертный зал Чайковского, 14 ноября, 19.00