Музыка мусора

В ноябре "Коляда-театр" дал в Москве 15 спектаклей. Обозреватель "Огонька" задумался над тем, почему главный уральский театр в столице воспринимается как подпольный

Ян Левченко

Гастроли "Коляда-театра" в Москве — событие зрительское, не медийное. Никаких пресс-конференций, анонсов, даже афиш. Нищий театр, ютящийся в плацкартных вагонах и окраинных общагах, продавал афиши перед началом спектаклей вместе с книжками уральских драматургов, программками и записями постановок. Диски брали, как обычно, хорошо. Режиссерский ноутбук только успевал нарезать копии, рискуя сломаться. С 6 по 16 ноября труппа из Екатеринбурга дала 15 спектаклей. Иногда по два в день, а один раз — целых три. "Нам надо деньги зарабатывать",— оправдывается Николай Коляда. А главная причина в том, что их всех распирает от энергии и личной причастности к искусству.

Коляда — самобытный постановщик и драматург-графоман. У него что-то около ста пьес. Смотреть все это — жизни не хватит, да и не нужно. Коляду ругают за грязь, безвкусицу и небрежность. В 2008 году в связи с гастролями театра на сцене "Современника" Алла Шендерова в "Коммерсанте" и Марина Давыдова в "Известиях" окунули буйного провинциала куда следует. Однако ему там, по ходу, не так и плохо. Коляда не воротит нос от грязи жизни, он в ней обосновался и зовет других. Многие не готовы. Тонкий зритель с либеральными симпатиями возмущается аляповатыми костюмами, громкими криками и ужасными манерами. В свою очередь, патриот и традиционалист исходит яростью, наблюдая, что "подлецы творят с нашей великой классикой". Самое неприятное, что это не жидомасонская ирония, а вроде как плод искренней любви. Непонятно, как тогда понимать отсутствие солидности и почтения к святыням. Выбегают на сцену гомонящие гопники в лохмотьях, с опухшими рожами. Сопят, почесываются, скребут щетину. Передние орут, размахивают руками и задирают зрителей. Задние ржут, чмокают и толкаются. Это же клевета и на великое искусство, и на великий народ.

Действительно, Коляда работает с народом. Не с исторической общностью, а с любой случайной выборкой, которая в предлагаемых обстоятельствах станет закономерной. Массовка у Коляды — основной прием. Выстроить на камерном пространстве 20 человек, заставить двигаться правильно и в то же время развинченно, чтобы не любоваться "блистательной" хореографией,— сложнейшая задача. В большинстве спектаклей выход на сцену происходит через центральный проем — это универсальный элемент сценографии Коляды. Тесно зажатая в дверях, толпа мощно фонтанирует, напоминая советскую очередь за дефицитом. Лица у толпы — самые обыкновенные. Такие не снимаются в модных журналах. Никаких внеземных стандартов и автограф-сессий в сети "Л'Этуаль". В стране, где надрывно любят красоту ввиду обильной мерзости окружающей жизни, нет других "безобразных" театров. Никому, кроме Коляды, не удается пестрая слякоть, где копошатся маленькие людишки, подсмотренные в электричке. Больше никто из мастеров нашей сцены не знает и не желает знать, что такое стылый тамбур, запах мокрой шерсти, спина у батареи, окурок в кулаке, траур под ногтями, шелуха от семечек, рыба на газете, "борода, подвинься", "пусти, сука", визг, смех, плач и покорное ожидание будущего. Коляда тоже знает не все — он просто прислушивается и сочувствует.

В театре Коляды нет звезд. Есть премьер и прима и премьер — Олег Ягодин и Ирина Ермолова. Один — рокер, солист екатеринбургской группы "Курара", нервный и пластичный. Вторая — размашистая секс-бомба с большим опадающим телом. В "Борисе Годунове" их роли дополнительны. Ягодин — Борис, шаркающий по сцене в своем зипуне с елочными игрушками, Ермолова — Марина Мнишек, кувыркающаяся с Гришкой-самозванцем (Максим Чопчиян) в брачном танце. В "Гамлете", убедительно превращенном в грязноватую танцевальную постановку, Ягодин бегает в юбке и ошейнике, обращаясь не к черепу, а к груде копыт. Ермолова, играющая порочную матушку датского принца, сверкает голой спиной в прорехе пыльной хламиды. В "Трамвае "Желание"" ей удается так расшевелить роль Бланш, что ни о какой Вивьен Ли уже не вспоминается, при том что в остальном интуиция Коляды об Америке оставляет желать лучшего.

Главное событие гастролей — московская премьера "Бориса Годунова", квинтэссенция той России, которую так чувствует театр. Главные персонажи здесь — лишь часть масштабного спектакля, разыгранного историей. В первой политической пьесе на русском языке Пушкин описывал Бориса, Дмитрия и других участников тяжбы о власти как статистов истории, отодвигая в сторону личность, оставляя функцию. Нет цены режиссеру, который это понял и запретил рождаться на сцене великой харизме. Всякий раз, когда персонажи раздуваются от ощущения своей значимости, зритель видит, насколько они смешны. Перевернутым, сдвинутым оказывается и материал "Вишневого сада", где пластиковые стаканчики изображают облетевшие с деревьев цветы, а Лопахин смачно рубит балясину, взметая щепки. Ягодин делает это без фальшивого демонизма, привнесенного в традицию постановок интеллигентским сочувствием к Раневской, которую актриса Василина Маковцева сделала законченным ничтожеством. Вряд ли Коляда сильно переживал за Чехова, но подчеркнуть его презрение к дворянству точно получилось.

Ключевую роль в эстетике "Коляда-театра" играет ритм — телесный и звуковой. Музыка и танец, точнее, неловкие пляски, рисуют на сцене фигуры. Затасканной классике Коляда предпочитает шансон в "Борисе Годунове", балканщину в "Трамвае "Желание"", фолк-рок в "Гамлете". В "Борисе Годунове" музыка перекрывается бубнящим алкоголическим рэпом: "Боря-Боря... Годунов-Годунов". Повторяющийся мотив спектакля — элегический марш, под который массовка сворачивается в страшноватую летку-енку. Этот вязкий гипнотический хоровод есть и в "Гамлете", и в "Клаустрофобии" с их тревожным рисунком массовых сцен. Танцуют все — танцами древними, приземистыми, вокруг костра или жертвенного камня. Мечутся тени, ускоряется пляска, бросаются в прыжке на стену приставы и стольники. Мерно раздувается голенищем самовар, тарахтят стиральные доски, бьет рында, ревут вувузелы — злые дудки, подсмотренные на чемпионате мира по футболу в Южной Африке. Шумит и волнуется праздник страха, секса и народной магии. Некоторые зрители сбегают, не выдерживают напора.

Театр без галстука и с небритыми подмышками грубыми мазками воспроизводит реальность, которую преображали Босх и Брейгель. Без страха, но с яростью. Причина отторжения, вероятно,— в рефлекторном понимании, что все серьезно. Мы не любим столкновения с чем-то серьезным, если оно не обезврежено успокоительными штампами. Между тем сейчас Коляда вплотную подошел к образцовому воплощению театрального кича. Русский театр не знал такого проекта. Он близок не салонному искусству и не утопии авангарда, а той подспудной линии, которая всегда выживала на периферии искусства, становилась предметом реабилитации в работах редких чудаков, но никогда не имела самостоятельного значения. "Коляда-театр" создает сценические лубки, не стилизуя их под старину, не впадая в интеллигентское умиление, не отравляя материал снобистской иронией.

Однако при всем однообразии приемов и слабостях культового явления Коляда лишь прикидывается интуитивным, корневым, исключительно телесным. Его заваленная мусором и затоптанная троглодитами сцена — площадка культурного эксперимента, чьи последствия еще предстоит оценить. Он имеет отношение не только к театру, но к нашему самосознанию, к границам российской идентичности, о которой так часто говорят пустые слова. Из хрустящих под ногами осколков Коляда собирает волшебное зеркало, глядеться в которое — значит испытывать страх и радость узнавания.