Неподвижное кино

Итальянский неореализм для нас — это прежде всего "Похитители велосипедов" Витторио де Сики, "Рим — открытый город" Роберто Росселлини и "Земля дрожит" Лукино Висконти, это залитые ровным солнцем грязные и пустые улицы, испуганные глаза Анны Маньяни, невероятно естественные дети в кадре, легкость и какая-то звенящая свобода, исходящая с экрана. Это кино. Но это не просто кино (пусть и великое, но кино) — в послесталинском СССР оно стало тем ключом, который отпер двери в совершеннейшее Зазеркалье мировой культуры. Языком (и цитатами, кадрами, жестами) неореалистических фильмов советское "молодое" кино говорило еще очень долго, гораздо дольше, чем прожил сам неореализм, сметенный натиском карнавального гения Феллини и великих медитаций Антониони. И пусть само это кино признавало своими родителями французов (Марселя Карне и Жана Ренуара, в первую очередь); пусть оно имело не слишком явную на Востоке, но очень важную для своих авторов идеологическую программу; пусть героизированные советские "клоны" куда больше походили на беспечных и бездельных героев Годара, чем на нищих и голодных итальянских пролетариев — не Париж, но римские окраины были Меккой, в сторону которой долгие годы были повернуты наши головы.

Но все это скорее история отечественной культуры и своеобразного российского культурного мифотворчества. В Италии же неореализм — явление чрезвычайно важное, но, во-первых, довольно краткое (не более десяти лет буйного цветения, где-то до середины 50-х), а во-вторых, куда более широкое, чем чистый кинематограф. Живопись, литература и фотография сказали тут свое не менее веское на итальянском языке слово. Историки неореализма вам расскажут, что творческие принципы итальянского неореализма сформулировал драматург и кинокритик Чезаре Дзаваттини. Проигравшая в войне, униженная, растоптанная сапогами союзников, бедная как церковная крыса, страна нуждалась, по его мнению, не в романтических сказках и хеппи-эндах, а в фиксации реальной жизни, рассказе о простых, нищих, безработных и зачастую потерянных людях. Не красота и красоты, а простота и естественность. Не литературщина, но документалистика.

Понятно, что при таких идеях фотография обязана была стать героиней момента. И это при том, что в 40-х в Италии фотография почиталась куда меньше, чем в иных европейских странах, была зачастую анонимна и выполняла преимущественно прикладные функции. Неореалистическая фотография быстро это исправила. Она выстрелила целой обоймой интересных имен. Нам же особенно важен один — Луиджи Кроченци, идеолог и наиболее последовательно развивавший принципы неореализма как "фоторассказа", параллельного словесному изобразительного ряда, художник. В 1946 году он опубликовал свои первые фоторассказы "Италия без времени" и "Взгляд на Милан" — по его собственному определению, это был "неподвижный фильм на печатной странице". Не знаю, осознавал ли это сам Кроченци, но слово "неподвижный" — вообще очень важная характеристика его собственных фотографий и фотонеореализма в целом. Пока живопись неореализма кричала красками и выдавала экспрессию социального протеста, пока литература говорила о язвах общества, а кино, согласно своей сущности, гонялось за "естественным" движением и звуком, фотография замерла в своей почти иконной немногословности.

Разговор человека с тенью в окошечке на бесконечно старой и бесконечно пустой стене; тоска и истома ничегонеделания на палящем солнце; группа стариков-грачей в черных накидках; нелепый человек, в обнимку с манекеном на берегу куда более живого, чем люди, моря; смешная детская попа, торчащая из-под тяжеленной полотняной стены заезжего цирка; поцелуй между колонн, где движение архитектурных линий куда увлекательнее застывших, будто статуи, любовников. Это мир стремительно падающего на Италию света и замерших, будто пригвожденных какой-то тяжестью людей. Мир удивительно цельный. Даром, что сами-то идеологи неореализма мечтали об очистительной, этической функции своего искусства, а создали они, конечно, продукт чисто эстетический. Что, впрочем, итальянцам всегда удавалось лучше всех.

Центр фотографии им. братьев Люмьер, до 26 февраля