Премьера театр
В петербургском театре "Приют комедианта" состоялась премьера спектакля "Шинель. Dress code" по повести Гоголя в постановке молодого режиссера Тимофея Кулябина. РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ, видевший немало интерпретаций "Шинели", впервые не пожалел Акакия Акакиевича — и совершенно не пожалел об этом.
Тимофей Кулябин, известный своими спектаклями в новосибирском театре "Красный факел", совершил как минимум два очень смелых поступка. Первый — дебютируя в Санкт-Петербурге спектаклем по петербургской повести Гоголя, он совершенно отказался от какого-либо петербургского духа и антуража. Действие его спектакля происходит в некоем офисе, где среди серых стен и аккуратных стеллажей, придуманных художником Олегом Головко, четыре молодых чиновника отправляют культ корпоративного трудолюбия. Кажется, получая эротическое наслаждение от автоматизма своей работы, они облачаются в одинаковые серые сюртуки, надевают резиновые перчатки, обтирают руки одноразовыми влажными салфетками и с достоинством предаются порученному им делу — рвут книги и отправляют страницы в похожие на маленькие избирательные урны аппараты для измельчения бумаги. Самовлюбленные и при этом лишенные права быть самими собой, они вышагивают по офису точно модели по подиуму — режиссер настойчиво повторяет эту мизансцену, чтобы дать нам прочувствовать ритмизированную мертвечину этого офисного механизма, не лишенного, впрочем, своеобразного надменного изящества.
К чести режиссера нужно сказать, что чиновники не сливаются друг с другом: каждому из безымянных персонажей Антона Мошечкова, Дмитрия Паламарчука, Дениса Старкова и Алексея Галишникова дан свой характер и свои страстишки, добровольно загнанные под серость дресс-кода. Но все-таки внимание оказывается приковано к странному, словно ниоткуда появившемуся человеку, неудобно сидящему на составленном из табуреток постаменте. Акакий Акакиевич Романа Агеева неуклюж и неловок, он очень долго не смеет поднять головы и вообще похож на какого-то зверя, брошенного в чужой ему офисный мир. Если в офисе все обезличено, то у Акакия все индивидуально: нелепый и странный, он носит на шее ручной работы самодельный станок для чистописания — и поза его, и сам этот антикварный инструмент вдруг заставляют вспомнить о таинственном ремесле восточной каллиграфии.
Но в то же время Акакий напоминает какого-то не узнанного окружающими пророка. Он не проповедует, но тексты из Священного писания, звучащие то ли как его внутренний голос, то ли как глас небес, выдают в нем человека с тайной миссией. И не сразу становится понятен второй смелый поступок Тимофея Кулябина. Можно даже сказать, совершенная талантливым молодым режиссером маленькая революция в истории интерпретаций гоголевской "Шинели": его Акакий вовсе не внушает той жалости, которая по непреложному закону русского театра положена маленькому человечку, несчастному существу, возмечтавшему о новой шинели. О "столбовой дороге" традиции в спектакле напоминает разве что уборщица в офисе (отличная работа Юлии Молчановой), рассказчица, словно "утепляющая" эту историю, рассказанную с юмором, но строго и беспощадно.
Новая шинель в спектакле "Приюта комедианта" — не простительная мечта маленького человека, а губительное искушение. По Кулябину, самое главное искушение современного мира — потеря индивидуальности. Новая шинель Башмачкина, пришедшая на смену рваному черному покрывалу, в спектакле тоже есть — очередной серый сюртук, явление которого из чехла уподоблено рождению младенца из чрева матери. В общем, это и есть рождение, точнее, перерождение: теперь Башмачкин поднимает глаза и с упоением начинает примерять на себя условия игры, принятые в окружающем мире. Он радостно входит в "братство" серых, а его любимый станок теперь лишним грузом цепляется за ногу. Взгляд автора спектакля на героя исполнен не сочувствия, а сожаления — если не презрения.
Впрочем, Тимофей Кулябин слишком молодой и современный человек, чтобы вставать в позу общественного обвинителя. Его спектакль — умная и мрачноватая фантазия, не лишенная самоиронии. Ее режиссер долго копит и приберегает к концу, отчего последние минуты спектакля становятся похожи на скороговорку. Офисные планктончики превращаются во всадников апокалипсиса, скачущих в кинотеатр, резаная же бумага из шредеров — в сено для их игрушечных лошадок (как специально сообщают зрителям, ни одно художественное произведение за время спектакля не было уничтожено). А что действительно выглядит сильно, так это "назначение" мертвого Башмачкина новым руководителем департамента — вот уж и вправду конец света.