Страсть имущий

Выставка живопись

В Государственном Русском музее открылась выставка к 150-летию Михаила Нестерова. Самый представительный показ нестеровских работ за всю его экспозиционную историю (около 200 работ из 24 музеев) убедил КИРУ ДОЛИНИНУ в том, что мы почти ничего не знали об одном из самых известных русских художников.

Это одна из самых неожиданных, даже шокирующих выставок, которую я когда-либо видела. А то, что это случилось с одним из самых хрестоматийных, казалось бы, русских художников, делает это чувство еще сильнее. И дело не в том, что, как бывало уже не раз с большими ретроспективами больших имен отечественной живописи, крупный художник в изобильном показе мельчал на глазах и на первый план вылезала вполне бытовая, конформистская гнильца. И не в том, что, наоборот, иногда именно последовательное изложение способно вытянуть важного, но не самого убедительного художника на иную высоту — хотя бы потому, что за его пресловутым каким-нибудь реализмом стоит прежде всего абсолютно гениальный рисунок. Всякое бывает. Но то, что случилось на юбилейной выставке с Нестеровым, это не "открытие" новых сторон, а настоящий удар наотмашь.

И ведь ничего не предвосхищало. Спокойное, не самое любимое, но важное в исторической ретроспективе имя. Картинки из школьных учебников. Долгая жизнь без особых эскапад. Многословные, информативные, но без литературного блеска, давно опубликованные мемуары и письма. Да и первый зал выставки совершенно предсказуем: ранние вещи, пейзажи, портреты, жанровые сцены, историческая живопись — все мастеровитое, но еще темное, густое, изобильное. Вдруг, как выход на воздух, "Пустынник" с его хилой елочкой и — основным акцентом — действительно чрезвычайно сильная и особо отмеченная современниками вещь — "Видение отроку Варфоломею". В общем, типичные нестеровские березки, осинки, весна/осень, атмосфера разреженная, настроение среднерусское, то есть унылое. Тишь да гладь, божья благодать.

Божья благодать резко густеет в следующих залах — росписи Владимирского собора в Киеве, росписи церкви Александра Невского в Абастумани, убранство церкви Покрова Богородицы Марфо-Мариинской обители. Все через эскизы и огромные фотографии начала ХХ века, очень удачно превращающие пространство музейного зала в подобие храма. Да еще церковная музыка, ангельское пение и колокола из динамиков. Если не очень смотреть, а слушать и благоговеть, здорово впечатляет. Если же придет в голову всмотреться — мало не покажется. Церковные росписи Нестерова ругали столько и так талантливо, что в этот хор вливаться не имеет смысла. Тут перо приложили и Бенуа, и Волошин, и Грабарь, и Муратов. И они совершенно правы — с точки зрения искусства живописи это чистый проигрыш.

Отправной точкой для критики (с чем сам художник был совершенно согласен) было различие иконописи и "светской" живописи. Если бурному темпераменту Васнецова или неземному таланту Врубеля играть с иконописью было еще простительно, то тихий голос Нестерова, как многим казалось, погибнет под гнетом церковной традиции и строгой регламентации. Собственно, в этой тональности нестеровское искусство, вне зависимости от отношения, всегда и рассматривалось: мол, росписи и картины — это две совершенно разные стороны его дарования. А вот и нет — сообщает нам выставка в ГРМ. И доказывает это более чем убедительно.

Зал за залом количество религиозных сцен, черных ряс и клобуков, епитрахилей и митр, хоругвей и власяниц не иссякает, стройными рядами и поодиночке люди божьи смотрят мимо тебя, девы все как одна либо монашки, либо вот-вот уйдут в монастырь, Христос появляется то тут, то там, то в новозаветных сценах, то среди толпы нестеровских современников, черные всадники тьмы несутся на белых лошадях, а перед распятием склоняют головы Гоголь и Достоевский. И ладно бы вся эта еретическая с православной точки зрения вакханалия достигла бы своего апогея в масштабнейшей нетленке "На Руси" (или "Душа народа", 1914-1916), где за невинным отроком движется темная русская толпа из крестьян, священнослужителей, слепцов, монахинь, юродивых, боярыни Морозовой, Толстого, Достоевского, ангелоликого Блока и из которой вырос весь Илья Глазунов. Так нет — всевозможные "отцы-пустынники и жены непорочны" будут писаться Нестеровым практически до конца жизни. Иногда, правда, из соображений безопасности он продатирует "Страстную седмицу" 1933 года 1914-м, но важно не это — религиозная составляющая нестеровского искусства чрезвычайно велика и совершенно неразделима. Нет слабого иконописца Нестерова и блистательного станковиста. Есть религиозный художник, который всю свою жизнь пишет очень важный для себя текст.

Но, боже ж мой, как же его мотало! То в Византию, то в Кватроченто, то у него лики брюлловских ангелов, то руки ходлеровских страдальцев, то анемия Пюви де Шаванна, то рериховская истерия цвета, то радостная васнецовская сказка, а то и фон-штуковский истошный морок. С идеями тоже та еще каша: соединить Владимира Соловьева, Павла Флоренского, Льва Толстого и Гоголя — это надо обладать завидной твердолобостью. Ну примерно как всю жизнь любить и почитать Левитана, но в 1905 году вступить в черносотенный Союз русского народа — что, собственно, Нестеров и проделал.

Эта выставка, конечно, никакое не обвинение. Она рассказ о совсем ином, чем мы себе представляли, художнике. Бурно чувствующем, но тихо пишущем. Очень упертом в своих идеях, но пытающемся воплощать их порционно, растянуто во времени. Глубоко верующем, но пластически очень неустойчивом, для которого католическая образность или старообрядческий ореол оказываются порой куда убедительнее, чем православная традиция. Художнике больших страстей, загнанных в конформистский сюртук "новой религиозности", а потом и советской академичности. И ведь одно другому вовсе не противоречит — знаменитые нестеровские портреты советской элиты тоже по-своему вполне религиозны: взгляд ниоткуда и никуда, символистская вычурность, торжество духа над плотью. То торжество, к которому сам Нестеров всю жизнь стремился, но никогда так и не достиг. Недаром чрезвычайно прозорливый Бенуа задолго до нестеровского конца увидит в нем тот слом, который хоть отчасти, но приближает его "к высоким божественным словам "Идиота" и "Карамазовых"". Оценка высокая, но печальная.