Премьера кино
Почти через год после премьеры на Каннском фестивале до наших кинотеатров дошел шведский фильм "Play". Его актуальность за это время только выросла, считает АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
После смерти Ингмара Бергмана шведское кино редко достигает международного проката и признания: по большей части оно провинциально, в нем нет харизматичных культурных героев, как в других небольших европейских странах: Ларс фон Триер — в Дании, Аки Каурисмяки — в Финляндии, Михаэль Ханеке — в Австрии. Режиссер "Play" Рубен Эстлунд ближе других приблизился к этой роли. Его фильмы провокативны и вызывают острую реакцию. Как художник он отличается отстраненным холодным стилем с элементами абсурда и болезненного юмора. В чем-то эта манера напоминает упомянутого Ханеке (но не столь трагичного), в чем-то — соотечественника режиссера Роя Андерссона (но не столь абсурдистского), а где-то — даже великого комедиографа Жака Тати.
Как в фильме "Playtime" Тати, в "Play" мы с приличной дистанции, на дальнем плане, как будто через стекло наблюдаем жизнь современного города, полную не сознаваемого его жителями комизма. В большом торговом центре Гетеборга открываются и закрываются стеклянные двери, ползут вниз и вверх эскалаторы, сонной походкой движутся люди, подсаженные на иглу потребления: сытое, хорошо одетое, отчужденное и равнодушное общество. Оно же наполняет поезд, следующий по маршруту Мальме--Гетеборг, где тоже мы видим происходящее сквозь раздвижные стеклянные двери. А происходит в течение фильма одно и то же: проводник обращается по радио к владельцам деревянной колыбели для ребенка, которая загораживает проход. Никто не откликается, и объявление звучит снова и снова — сначала по-шведски, потом по-английски. "Скоро мы услышим его по-немецки",— иронизирует пассажирка. На очередной станции проводники выгружают колыбель, но потом заносят обратно в поезд. Люди, показанные в фильме, не способны на элементарные поступки и боятся принимать решения; они расслаблены, анемичны и беспомощны.
Тем временем в торговом центре двое белобрысых мальчишек младшего школьного возраста оказываются жертвой разводки со стороны компании темнокожих подростков арабского или негритянского происхождения. На глазах у проплывающей мимо публики они требуют у парнишки показать свой айфон и заявляют, что точно такой и точно так же поцарапанный был недавно украден у брата одного из арабов. Та же история с тем же зачином повторяется с тремя другими юными шведами: их тоже разводят и грабят, причем без физического насилия. Все происходит в форме почти интеллектуальной игры, которая растягивается на целый день, из центра города переносится на окраину и в лес и в которой побеждает тот, кто энергичнее, хитрее и наглее.
Подобных случаев произошло в Гетеборге несколько десятков, и это вызвало скандальный резонанс. Однако Эстлунд делает кино, вырастающее над ЧП районного масштаба и заставляющее задуматься ни много ни мало о судьбах Европы — причем в весьма остром, неполиткорректном ракурсе: недаром картину тут же уличили в расизме, причем можно обвинять ее в этом грехе как с той, так и с другой стороны. Мальчишки из иммигрантских семей изображены как жизнелюбивые бездельники, хулиганящие от скуки, от нечего делать и еще от того, что коренное население дает им эту прекрасную возможность. А местные показаны трусами и придурками, обреченными на роль добровольных жертв. Из трех героев-шведов только один пытается сопротивляться агрессии, но и его протест сводится к тому, что он в порыве отчаянья и рискуя сорваться залезает на дерево. Другой — по натуре "честный предатель" — сразу переходит на сторону сильного и готов играть по его правилам. Третий, кстати, не швед, а тоже иммигрант, только китаец, тихий, интеллигентный и с кларнетом в чемоданчике: он уже интегрирован обществом.
Еще более унылое впечатление, чем шведские подростки, производят их отцы, пытающиеся наказать обидчиков своих сыновей, но уходящие с поля боя с позором. Это просто жалкие задроты: трудно поверить, что у них вообще потомство рождается. Но даже их неуклюжие попытки приструнить заигравшихся "игроков" вызывают гневную отповедь беременной (небось, от негра) прохожей шведки: она взывает к гуманизму и объясняет, как трудно адаптироваться тем, кто "понаехал". Ближе к финалу режиссер нагнетает несколько многозначных метафор и создает поле неопределенности. Мы краем глаза заглядываем в дом арабской семьи, куда приглашают для развлечения детей белого клоуна, где оказывается в итоге пресловутая колыбель и где тоже, кажется, назревают проблемы отчуждения. Но это уже тема другого фильма. Данный же, не становясь ни на чью сторону, показывает общество настолько инфантильное и сонное, что пробудить его от спячки способны лишь экстремальные персонажи типа Ассанжа или Брейвика.