Больше в деревне никто не живет

О жителе Ивановской области Владимире Синеве полицейские говорят: "вырезал полдеревни". Но это не было массовым убийством, просто в деревне Киверниково жило всего два человека. Теперь одного похоронили, второй сидит. Специальный корреспондент ИД "Коммерсантъ" Олег Кашин считает, что этот случай — показательный пример того, что происходит с российскими деревнями.

На столе рядом с недочитанной книгой Дарьи Донцовой и банкой горчицы "Дядя Ваня" лежит записка: "Сашка, где ты был? Я уехал домой. Юрка". Сбоку, перпендикулярно основному тексту, приписано той же рукой: "Приехал самогона попить, а тебя нет". Сашка, к которому обращался автор записки (Гранаткин Александр Иванович 1952 года рождения), к моменту приезда Юрки был уже месяц как похоронен. Рано утром 6 февраля его зарезал сосед Володя (Синев Владимир Юрьевич 1964 года рождения). В пресс-релизе Южского межрайонного следственного управления инцидент описан так: "Между мужчинами произошла ссора по поводу спиртного". К этому нечего было бы добавить, если бы эта "ссора по поводу спиртного" не стала историческим событием для деревни Киверниково, в которой убитый Гранаткин и арестованный за убийство Синев были последними жителями. Одного похоронили, другого увезли в тюрьму — больше в деревне людей не осталось.

— Я их видела и знала этих людей,— похоже, Татьяне Молотовой, главе Раменского сельского поселения, к которому относится деревня Киверниково, больше нечего сказать об этом происшествии. Деревню присоединили к поселению только в прошлом году, и гордостью муниципальных властей (муниципалитет — 51 деревня) она никогда не была.

— Раньше там был колхоз имени генерала Горбатова, но его лет пять как обанкротили,— рассказывает Молотова.— Так что мужчины занимались личным подсобным хозяйством. Огород, рыбная ловля — да нормально жили. Я два раза в месяц отправляла в Киверниково работников, чтобы они дорогу им расчищали. Там дорога не очень хорошая.

И как бы в подтверждение своих слов глава поселения, согласившаяся ехать со мной в деревню, переобувается в резиновые сапоги.

Дальше мы разговариваем с ней уже возле дома Владимира Синева на берегу реки Матни. Дом, конечно, выглядит так себе, но ощущения мертвой деревни нет совсем. Бегает собака (собаку зовут Кубик, он жил у Синева), кричат гуси, к тому же рядом стоит почти достроенный новый деревянный дом; глава поселения объясняет: это какой-то бизнесмен из Шуи строит себе дачу. Деревню на самом деле сложно назвать мертвой. Из двадцати домов только половина брошенные с выбитыми или заколоченными окнами, у остальных есть живые хозяева из Иваново, Шуи и даже Москвы.

— Если и говорить о мертвой деревне, то только в том смысле, что изменилось ее предназначение. Раньше она людей кормила, а теперь другие люди здесь отдыхают, а кормятся в городе,— говорит Молотова, которую я как представителя власти зову к Синеву в дом.

Сначала она отказывается: "Я же не полиция",— но потом соглашается, и мы заходим.

Убийство произошло в доме Гранаткина, так что кровавых следов "ссоры на почве спиртного" мы тут не ждем, но от вида двух мужчин с татуировками, которых мы обнаруживаем в комнате, становится немного не по себе. Один сидит за синевским столом, другой лежит на синевской кровати и, увидев нас, вскакивает, и вместо "здравствуйте" протягивает паспорт: Роман Воронин, 1977 года рождения.

— Не переживайте,— говорит он.— Если надо будет, мы все дела обделаем, нас мало осталось, и надо друг друга беречь.

Глава поселения выглядит растерянной и шепотом обещает прислать в дом участкового, но мужчины, похоже, слышат ее, и Воронин заявляет, что он в этом доме просто гость — "и вы бы разглядели во мне душу". Второй мужчина молчит, и паспорта у него нет.

— Меня вообще ни в каких списках нет,— говорит он, когда Молотова просит его представиться,— я пропавший без вести, здесь меня тоже нет, и гадить здесь я не буду.

Я спрашиваю, бывает ли он в деревне,— Матня сейчас разлилась, и синевский дом отрезан от остального Киверниково водой.

— Один раз там был, и мне там больше не захотелось бывать. Живых людей никого нет, и ничего интересного тоже нет.

На стене фломастером — видимо, рукой Синева,— написано "Африка", "Монголия" и какие-то цифры. Как только я подхожу к ней поближе, Воронин отпрыгивает в другой угол комнаты со словами: "Ну все, обратка пошла".

После этого пропавший без вести произносит:

— Ну что делать, чай долго греть, а пива вы не пьете,— видимо, для него самый вежливый вариант просьбы немедленно уйти. На улице Молотова выглядит более уверенной в себе, но гулять с нами по деревне больше не хочет.

- У меня дела, а вы можете посмотреть — вон там школа заброшенная, в 1994 году ее закрыли, — говорит она, потом садится в свою "Приору" и уезжает.

Школа в Киверниково, правда, заброшенная, а дачники в деревне действительно есть — прямо через заболоченное поле тащит тачку с кирпичами человек в красных бархатных штанах. Живущий в Иваново Евгений Плеханов купил дом в деревне еще в 1976 году за тысячу рублей — говорит, что полюбил эти места, когда студентом ездил в местный колхоз на картошку. Обоих фигурантов дела об убийстве знает еще с тех времен. Синев приехал в деревню из Татарии, когда ему было 16 лет,— родители развелись, мать с братом остались там, а Владимир с отцом поселились в Киверниково. Отец, Юрий, "свелся с одной женщиной" из Шуи, жил с ней, а Владимир, когда подрос, мачеху у отца увел и стал жить с ней сам в ее городской квартире.

— Юра в тот же год и удавился, повесился. Он пытался как-то жить один, посадил ведро картошки, она у него не выросла, я его встретил, он жалуется: "Жрать нечего, ничего не растет". И удавился прямо в доме. А Володька с мачехой так и жил, даже на похороны не приехал. Она умерла — лет десять, наверное, назад, 72 года ей было. Володька с ней, оказывается, так и не расписался, и ее дети его сразу же из дома выгнали, вот он сюда и вернулся.

Поселившись в отцовском доме, Синев не стал устраиваться на работу, тем более никакой работы вокруг уже не было, и единственное, чем зарабатывал — помогал дачникам по хозяйству. Этим же занимался одинокий (жена умерла) Александр Гранаткин.

— Оба у меня работали,— говорит дачник Плеханов,— и об обоих могу сказать, чем они хороши — никогда не воровали. Лучше с голода умрут, но ничего чужого не возьмут.

— Не воровали, но Синев был похитрее — выпрашивать умел. Я не помню, чтобы было что-то, что он хотел себе взять, а ему бы не дали. Инструмент, продукты какие-то — уговорит всегда — так вспоминает о Синеве другой дачник, тоже из Иваново, 60-летний Владимир Авдеев. Об убитом Александре Гранаткине он вспоминает тоже без восторга.

— Был такой случай: он помогал мне с дровами, потом я его за стол позвал, рюмочку налил. Он сидит, сидит, надоел уже, я говорю: вечер уже, давай прощаться. А он: нет, мне у тебя хорошо, я у тебя спать лягу. Пришлось его за плечи брать и выставлять за дверь. Но вообще смешной мужик был. Любил в шляпе ходить. Наденет шляпу и гуляет по пустой деревне, такой гордый — я, мол, здесь король, первый парень на деревне. Он же первый, он же и последний.

Сам Авдеев — местный, родился и детство провел в деревне, а потом, уже уехав в Иваново, купил себе в Киверниково дачу. Теперь к нему приехал с Камчатки друг детства Алексей Ковшов — когда-то они вместе ходили в ныне заброшенную школу. Идут по единственной деревенской улице, и Авдеев рассказывает другу: вот тут Таня жила, два года назад от рака умер муж, сама уехала в Шую; вот тут жила Марья Минеевна — бабка такая крепкая была, 92 года ей было, однажды приволокла березовую колоду, порубила ее на дрова, сварила себе что-то на обед и умерла, так и не поела; вон в том доме жил Володя — обнес фундамент доской и через неделю умер. В общем, все умерли.

Ковшов — судя по интонации — не столько для друга, сколько для печати произносит прочувствованный монолог о русской деревне:

— Раньше был призыв — на целину, а теперь впору призывать на деревню. Вот ему, Володе Авдееву, дайте вы 50 гектаров, пускай он кормит Москву краснощекую. Я помню — здесь был овес, лен, свекла, картошка. Все было. А теперь ничего нет.

Спрашиваю, почему так вышло, что в Киверниково остались только двое мужчин и ни одной женщины — обычно же в брошенных деревнях последними умирают старухи. Авдеев, видимо, думает, что я интересуюсь личной жизнью убитого и убийцы, и рассказывает:

— А у них у обоих не было интереса к женщинам. Володя иногда так и говорил моей супруге: "Я же не мужик, мне женщины не нужны". Мы даже шутили, что они с Гранаткиным два старых педераста, но это все шутки, конечно.

И все-таки, что должно было произойти, чтобы один человек убил другого.

— Я думаю, из-за денег,— говорит Авдеев.— Они же гранаткинскую пенсию пропивали. Первую пенсию, между прочим. Видимо, не поделили что-то. Володька к деньгам очень серьезно относился. Я ему недавно принес сигарет, бутылочку, пельменей — к Новому году, просто в подарок, он волновался так: денег, говорит, у меня нет, но летом я тебе рыбы наловлю, рыбой отдам.

У дачника Плеханова версия та же — деньги.

— Он к деньгам действительно как-то по-особенному относился. Однажды была смешная история — Серега, бизнесмен, который строит дом, дал ему восемь тысяч к матери в Татарию поехать. Он поехал и пропал на несколько месяцев. Оказалось — мать иеговисткой стала, его к иеговистам тоже привела, они у него паспорт отобрали и заставили на полях работать. Он работал, но неволя его тяготила. Выкрал документы и вернулся. На дорогу туда и обратно потратил пять тысяч, осталось три, и эти три тысячи, сдачу, он Сереге вернул — он ведь ему только на дорогу давал.

Какие-то деньги у этого Сереги Синев иногда зарабатывал, а Гранаткин совсем нищий был, Авдеев говорит: "кормили всей деревней". Сигареты и хлеб ему давал Синев, и, как говорят оба дачника, каждый кусок хлеба и каждую сигарету Синев фиксировал в специальной тетрадочке, которую постоянно таскал с собой. Плеханов вспоминает:

— Когда Сашка пенсию оформлял, Володя мне сказал — хорошо, скоро он пенсию получит, я ему эту тетрадочку предъявлю и долг взыщу. Видимо, предъявил.

Я спросил, рассказывал ли он об этом следователям. Плеханов пожал плечами: "Да что следователи? Я их и не видел вообще". Расследование заняло всего два месяца. "Ссора по поводу спиртного",— история слишком очевидная, чтобы искать в ней дополнительные мотивы для убийства. Полицию Синев вызвал сам, точнее, не полицию, а скорую помощь, полицейским, как и положено в таких случаях, позвонил уже фельдшер.

— Он позвонил и сказал: "Здесь человеку плохо, кровь течет",— вспоминает и. о. начальника палехского отделения полиции майор Сергей Широков.— Приехали. В доме у Гранаткина лежит хозяин с табуреткой в руках. В груди ножевое ранение. Когда мы приехали, он уже мертвый был. Синев рядом. Говорит: "Бог его знает, кто убил". Не сознавался, в общем.

На столе у майора Широкова — распечатка речи министра Рашида Нургалиева на заседании коллегии МВД, посвященной случаю в казанском ОВД "Дальний". Текст начинается словами: "В народе говорят: "С болью надо переспать". А как же в таком случае надо поступить с предательством? А именно такой оценки заслуживает правонарушение сотрудников полиции". Майор ловит мой взгляд и с нажимом произносит:

— А бить теперь нельзя. Надо добиваться показаний цивилизованным способом. И мы повезли его в Иваново на полиграф. И там он сознался — сменил обстановку, увидел новые лица и сам все понял.

Делает паузу, затем добавляет:

— Жалко, конечно, мужика. Ни разу не привлекался ни к уголовной, ни к административной ответственности. Просто тихий алкоголик, жил, никому не мешал. Теперь сядет.

Вопроса "Что будет с деревней?" майор не понял — а что с ней будет, ничего не будет. В ведении участкового Александра Кенгурова двадцать деревень, Киверниково — просто одна из них, и какая разница, кто в ней живет, дачники или пропавшие без вести парни с татуировками. Глава сельского поселения Татьяна Молотова считает так же: "У нас административное деление не по деревням, а по отделениям. Киверниково — это Клетинское отделение. Отделение не умерло, люди там живут, просто в других деревнях". То есть деревня не умерла, потому что ее и так давно нет.