Пушкинский музей — это не окно в Европу, а храм особой русской религии — религии Европы, и он настолько же величественнее Европы, насколько храм Христа Спасителя величественнее храма Гроба Господня в Иерусалиме
О фильме Леонида Парфенова "Глаз Божий" уже все написали, но это фильм изумительный, так что можно и добавить. Он не совсем про искусство, история про то, как Ирина Антонова провела Леонида Брежнева мимо Кандинского и он ничего не сказал, и тем самым в СССР легализовалась абстрактная живопись, представляется Леониду Геннадьевичу куда более интересной, чем само произведение Кандинского, мимо которого они прошли, и уж тем более чем его искусствоведческий разбор. Есть такое нежное до нежизнеспособности растение, латентный русский европеизм, и фильм про то, как оно прорастает к нам. Про то, как сначала русские купцы Щукин и Морозов необъяснимым образом почувствовали себя европейцами, потом непостижимым чутьем разглядели в современном им парижском искусстве самое главное, в первую очередь Пикассо и Матисса, потом это самое главное привезли в Россию, и оно проросло, несмотря на все запреты советской власти, и в 1960-е годы выстрелило-таки интеллигентской советской фрондой, потом оттепелью, потом перестройкой, далее везде.
И это убедительно настолько, насколько убедительны своей простой очевидностью домашние мемуары. Все просто так и было, и нечего лукавить. Был Иван Владимирович Цветаев, тихий и бережливый человек, смиренно выпрашивающий у сильных мира сего, то у государя-императора, то у Нечаева-Мальцова, денег на музей для студентов. "Благодетель Юрий Степанович Нечаев очень любил Chateau Lafite, и Иван Владимирович все переживал, что лучше бы не пили лафиту, а еще денег для музея дали". И правда переживал, и в письмах это есть, и могла бы так написать в мемуарах об отце Марина Цветаева, кабы не стала кем она стала, а прожила бы жизнь тихой внучкой сельского священника. "У Сергея Ивановича Щукина, как видел картину Матисса, делалось нечто наподобие нервного тика, так прямо усы ходуном ходили от нетерпения, и не успокаивался, пока не купит",— мог бы написать другой мемуарист. И ходили, и в фильме тоже ходят. А государь Леонид Ильич, когда шел по выставке "Москва — Париж", совсем уже умом ослаб, он и не понял, где идет, а как увидел знакомое, картину "Ленин на трибуне", так и расчувствовался, стул попросил, сидел, любовался. Потом говорит: "Спасибо, товарищи, хорошая выставка!" Так и разрешили авангардизм. А через год Леонид Ильич и помер.
Он простой, домашний, наш европеизм, естественный и патриархальный, как записки об ужении рыбы Сергея Аксакова. Тут у Леонида Парфенова есть, на мой взгляд, ход вполне себе виртуозный и не вполне оцененный в смысле своего воздействия. Это история про известных людей, которые играют в его фильме других известных людей. Дело в том, что они вовсе не становятся актерами. Вы не видите Пабло Пикассо, вы видите именно Владимира Владимировича Познера, исполняющего роль Пабло Пикассо, того самого Владимира Владимировича, с которым Леонид Парфенов ведет программу в воскресенье на "Дожде", и который в понедельник брал интервью у самого Дмитрия Анатольевича Медведева, и который недавно потерял паспорт в Америке и рассказал в блоге, как ему за полдня выдали там новый без всякой протекции. Актеры не сливаются со своими героями, они остаются и.о. Пикассо, Цветаева, Шагала. Это свойство домашнего театра, когда мемуарист записывает: "Иллионор Феофилактович обыкновенно играл Анри Четвертого, который очень подходил ему по характеру и внешности в смысле неумеренного любострастия и буйной растительности".
Это фантастически сделано. У Томаса Манна в "Иосифе и его братьях" есть наблюдение, что человек в мифологической истории как бы не вполне осознает границы своей личности, и Иаков, рассказывая историю Авраама, с одной стороны, конечно, хорошо понимает, что это не он сам бежал из Ура, неся в себе образ Бога, но с другой стороны, чувствует, что это все же некоторым образом случилось с ним. Это и воссоздает Леонид Парфенов. Это очень приближает к нам исторических героев, они становятся какими-то понятными и знакомыми, и мы что-то такое чувствуем, хотя и не очень знаем что. То ли Иван Цветаев был человеком ох сильно не простым, себе на уме, тонким психологом, умевшим найти подход и к царю, и к купчихе, и к миллиардеру — ну вроде великолепного Олега Павловича Табакова. То ли наоборот, Олег Павлович Табаков — вовсе не лев-гурман, которого мы все знаем, а смиренный служитель русской культуры, и вынужден идти с постной физиономией в доверенные лица, подобно тому, как Цветаев ходил к императору Николаю Александровичу просить дать музею имя его покойного августейшего родителя и 200 тысяч рублей отдельно. Чем Владимир Владимирович Познер не Пикассо — и тот, видать, был усталый, но с молодой душой, на поверхности циничный, а глубине души романтик, каких больше и не сыщешь. Разве что Владимир Владимирович не рисует — ну так и Пабло Хозеевич начисто не умел брать интервью. Они как бы и неслиянны, и нераздельны — бывает такое явление. С другой стороны, и та Ирина Александровна Антонова, которая ходила с Леонидом Брежневым, вроде и та же, которая ходит с Леонидом Парфеновым, а вроде бы совсем и другая женщина. С Брежневым она вроде Парфенова, ироничная и учтивая, с Парфеновым — вроде Брежнева. Один человек легко разделяется на двух, два сливаются в одного.
Это правда восхитительно, и я думаю, что жанр Парфенова не совсем правильно определяют как документальную драму, тут есть какой-то ритуал, который погружает нас в историю как в мифологическую реальность. Ты выходишь из него очищенный и просветленный и как-то искренне, почти на подсознательном уровне веришь, что да, мы европейцы, и есть у нас и среди нас Цветаев, Пикассо, Матисс, Щукин. И это правда так все и есть.
Я только хочу напомнить, что вся эта мифология — про Европу, про европейские ценности. И, с одной стороны, речь идет о художниках — Матиссе, Пикассо, Гогене, которые ставили своей целью разрушить традиционную Европу, выйти к подлинности нового варварства, к простоте первобытного жеста, и, может, потому они так нам и нравились, а с другой стороны, о слепках с европейских шедевров, которые на все советское время заменили нам оригиналы, и это тоже что-то очень мифологическое, когда разницу между оригиналом и копией никто не понимает в принципе. И речь идет о музее, во главе которого уже 50 лет один и тот же директор, что с европейской точки зрения просто абсурд, а с нашей — единственно возможный вариант, потому что без Ирины Александровны Антоновой Пушкинский музей — все равно как Россия без Пу-, без Пушкина, разумеется. Не знаю, насколько Леонид Парфенов ставил это своей целью, но из его фильма возникает четкое ощущение, что наш европеизм — это такой же миф, как миф про нашу самобытность, особый путь и особое предназначение России. И это не совсем имеет отношение к Европе.
Это гораздо лучше, чем Европа. Ну, можно себе представить, что наш кондотьер Коллеони, наш гордый всадник из Итальянского дворика, стоит на площади, засиженный голубями, а под ногами его коня сидят какие-то грязные студентки и жрут гамбургеры, а по площади ходят коммунисты, и их еще кто-то уважает? Рядом с Коллеони, где играл Рихтер! Можно представить себе "Декабрьские вечера" на площади Дзаниполо? Вы там были в декабре? Там промозгло, грязно и темно. Пушкинский музей — это не окно в Европу, а храм поклонения особой русской религии — религии Европы, и этот храм настолько же величественнее Европы, насколько храм Христа Спасителя величественнее храма Гроба Господня в Иерусалиме.
Величественнее, но не Европа. ГМИИ — не европейская институция, а наша. Европа — это место, где Владимир Владимирович Познер, как бы ни был он прекрасен,— это отнюдь не Пикассо, а Иван Цветаев, человек бешеной энергии, что-то вроде Ольги Свибловой в штанах,— никак не кот Матроскин, пришедший с постной физиономией выпросить у государя сметаны в пользу недостаточных студентов, а Илья Эренбург — это скорее Хулио Хуренито, чем хлопотливый бургомистр Игоря Кваши из "Того самого Мюнхгаузена", который все боится, что его друг что-нибудь выкинет; а то, что Ирина Антонова при Брежневе и при Путине — это та же самая Ирина Антонова,— это скандал.
И я вот думаю: мы так хотим сделать из России Европу, на митинги ходим, протестуем, места себе не находим. А потом получается малопристойная история с национализацией коллекций и Ирина Александровна на 50 лет. Может, это не случайно...