Фестиваль балет
На Новой сцене Большого театра в рамках фестиваля "Черешневый лес" состоялась московская премьера балета Бориса Эйфмана "Роден", представленная санкт-петербургским Театром балета Бориса Эйфмана. За безумствами на сцене, вызвавшими эйфорию в зале, наблюдала ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА.
Двухактный спектакль про отношения престарелого скульптора с его юной ученицей Камиллой Клодель увенчался десятиминутной стоячей овацией, и обозревателю "Ъ" в который раз пришлось убедиться, как страшно далеки от народа критики-рецензенты. Им, кровопийцам, Борис Эйфман посвятил самые саркастичные эпизоды своего нового балета. Эти легковесные и вездесущие кузнечики в зеленых фраках, одинаково прытко стригущие ножками и перьями, безответственно списывая друг у друга похвалы и проклятия, равно готовые вознести до небес и низвергнуть в бездну (что они и проделывают в спектакле), сущее проклятие для художника, работающего для вечности. Как, например, Огюст Роден или Борис Эйфман (о далеких потомках, которые оценят его по достоинству, хореограф не раз говорил в своих интервью).
Очевидно, что трагическая любовь Родена и Клодель, приведшая гениальную ученицу гения в сумасшедший дом и заставившая хореографа сочинить темпераментное либретто, в котором прилагательные "безудержный", "чудовищный", "испепеляющий", "отчаянный", "кошмарный" встречаются чаще, чем местоимения, предоставляет Борису Эйфману прекрасный повод высказаться о наболевшем. В своих страстных балетах он всегда идентифицирует себя с одним из персонажей, на сей раз это Роден. Как и скульптор, хореограф Эйфман лепит из неподатливой человеческой массы пластическую форму и человеческие характеры. Как и Роден, страдает из-за ухода талантливых учеников (успехи Юрия Смекалова в Мариинском театре и Веры Арбузовой — в Михайловском едва ли прошли мимо его внимания). Главная коллизия балета — выбор между любовью пресно-бытовой, но жертвенной (в лице Розы Бере) и творчески вдохновляющей, но истеричной (Камилла Клодель) — тоже представлена с горячностью. И уж конечно, знаком хореографу экстаз творчества, изображенный в несколько однообразных сценах ваяния: в них Роден (Олег Габышев) вытаскивает из клубка тел отдельные головы и конечности, а Камилла (Любовь Андреева) помогает ему, драпируя "обнаженку" кусками ткани и раскрывая головам рты.
Фото: Сергей Киселев, Коммерсантъ
Самого же Бориса Эйфмана творческий экстаз вывел, увы, на проторенные дороги, утрамбованные им в предыдущих спектаклях. В "Родене", благо сюжет того требовал, в изобилии представлены излюбленные хореографом сцены в сумасшедшем доме. С регулярностью верстовых столбов возникали членораздирающие монологи героев, с отчаянием закладывающих правую ногу за левое ухо,— и это наглядно объясняло, как тяжело у них на душе. Для эмоциональной разрядки проводились массовые вакханалии — подмастерьев, виноградарей и прочих французов (надо особо выделить лихой канкан в эпизоде загула Камиллы — никто, кроме профессионалов из Мулен-Руж, не способен так отважно бросаться с прыжка на шпагат, как это делали артистки эйфмановской труппы). Из спецэффектов следует отметить использование шелкового полотна, накрывающего всю сцену: хотя этот прием в ходу уже лет сто, здесь он работает на 100%, буквально показывая, как "волна безумия" накрывает Камиллу Клодель. Черная ширма между корчащимися героями тоже способна промыть мозги самым недогадливым зрителям — это "стена непонимания", разделяющая Камиллу и Родена.
Подчас творческая мысль хореографа вырывалась на просторы нетоптаные: обозреватель "Ъ", например, ни разу не видела, чтобы прыжок "ножницы" делался с продвижением назад, "бочонок" — с откинутой назад головой, а кабриоль вперед — с согнутым вперед же корпусом. Все эти телесные неудобства как нельзя лучше изображали тот дискомфорт, в котором пребывал несчастный Роден в пору одержимости Камиллой. И в этом контексте финал балета — когда безумная женщина окончательно сгинула за кулисами в недрах психушки, а высвеченный световой пушкой скульптор яростно лупил молотком по глыбе пенопластового мрамора (совсем как Данила-мастер в "Каменном цветке", оттепельном балете Юрия Григоровича) — выглядел оптимистично и обнадеживающе.