Среди причин, составляющих русскую революцию, нет ни одной не литературного содержания. Так формулировал философ Василий Розанов смысл революции 1917 года
Вся русская литература звала к революции, даже если не все писатели это понимали. В результате мы получили такую революцию, которая вместе с ненавистным царизмом уничтожила Россию.
Мы до сих пор выползаем из-под руин. Мы плаваем в море разбитых ценностей. У нас нет общих ценностей. Мы остались народом, но не превратились в нацию, объединенную базовыми представлениями о жизни. У каждого есть свой мешочек ценностей, зажатый в руке. В этом мешочке, как разноцветные шарики, переливаются разнородные, разрозненные идеи. Среди этих шариков есть шарики великой имперской России, шарики сталинизма, шарики вечного бунта и несогласия, шарики демократии, маниловщины, либерализма, крупные шарики культа силы, странные шарики древнерусских, средневековых представлений о добре и зле, шарики православия и шарики русского раскола, шарики крепостного рабства, декларированного цинизма, искреннего бесчестия. Трясутся в мешочках большие шарики страха, битые шарики патриотизма, холуйства, космополитизма, робкой хитрости, западничества, самодеятельного фашизма. В России, возможно, нет и двух человек с одинаковым набором ценностей. Даже близкие люди — и то разный набор. У одного 45 процента демократии и 55 процента национализма. А у другого ровно наоборот. А еще эти шарики склонны к изменениям и превращениям. Сегодня патриотизм — одно, завтра — другое. Подвижная система. Шарики заходят за ролики. Есть, конечно, объединяющие идеи. Например, недоверчивость и подозрительность. Или невыспанность, хмурость. Идешь по улице — полно невыспавшегося народа. Никто не улыбнется.
Но шарики все-таки куда-то катятся, и что-то существенно меняется. Кажется, мы все катимся к революции, повторяя историю столетней давности. Мелькают картинки старых времен. Ходынка. Кровавое воскресенье. Поп Гапон. Баррикады на Пресне. Казаки с нагайками. Мода на революцию. Видные модницы с шоколадными конфетами в постели, полуголые, разговаривают о пролетариате. Горький на Капри. Распутин. Черная сотня. Бессмысленный Блок.
Шарик черной сотни тоже входит в ассорти наших национальных ценностей. Поменяли казаков на "космонавтов". Горького нет, но зато бурно развивается радикализация интеллигенции. Распутина нет, но в воздухе уже разлит коллективный Распутин. Ленина нет, но что-то в тучах собирается похожее на его облик. И гордо реет буревестник.
Царская власть сделала все, чтобы ее возненавидели. Она мухлевала, врала, завиралась. Она давила даже робкие мысли о свободе. Она послала Достоевского на каторгу фактически по пустому делу. Она была полной дурой. Ее ненавидели люто. Считалось, что хуже нее ничего нет. Были, правда, редкие пророки, вроде Михаила Гершензона, который считал, что царские штыки лучше народного бунта. Но таких пророков ненавидели не меньше, чем царизм. Презирали соглашателей, умеренные партии, приспособленцев. Ленин писал о партийности литературы. Кто не с нами, тот против нас. Горький обозвал Серебряный век "позорным десятилетием". Потом стеснялся. Правда, тогда бурно развивался русский капитализм, рубль был крепкой валютой, но видели в основном лишь эксплуатацию человека человеком. Розанов ругал всю сатирическую линию русской литературы, от Кантемира и Фонвизина. Поносил Гоголя и Щедрина. Но потом признал их правоту, потому что в дни революции Русь "слиняла в три дня". Многим на удивление "слинял" и Советский Союз, и многие горько оплакивают его — эти слезы превращаются в шарики сталинизма.
Недавно известный адвокат Анатолий Кучерена написал книгу о вреде революций. Она называется "Великие хартии вольностей". В новом либеральном сознании Кучерена принадлежит к "октябристам". Вроде бы и критикует правительство, но аккуратно и с верой, что режим можно изменить к лучшему просвещением и внушением. Ленин бы его не полюбил. И наши радикалы его, конечно, отметают. А он — их. Все как положено. Книга, впрочем, весьма поучительна. Но что делать с революцией? Даже всеми любимая английская революция Кромвеля принесла много крови. Красивые заявления — кровавая действительность. А если присмотреться, то стало и хуже, чем было. Правда, потом выравнилось, кровь высохла, а демократические ценности остались. То же самое — французская революция. Но только еще хуже. Море крови. Чудовищные зверства во имя свободы. Взятие Бастилии только для того, чтобы всю страну сделать новой Бастилией. Душераздирающие подробности об уничтожении женщин и детей. Но вот проходит время — французы обретают демократическую страну. Так что делать с кровью? Сколько положено пролить ради потомков? Жестокий вопрос. Не было бы этих революций — история остановилась бы. Да и как бы их не было? Порочный режим надо смести. А как же слезинка ребенка у Достоевского? До сих пор все это в тумане. Никто не знает, что можно и что нельзя. Но Кучерена знает, что революции — это зло. Продвинутые люди скажут: заказное знание. Но ведь кровь-то и, правда, лилась. А когда после английской и французской революций адвокат переходит к русской, тут хочется закричать: нам такого не надо! Больше не надо! Кромешный ужас. Мы теперь, кроме коммунистов, это знаем. Мы все потеряли, ничего не приобрели. Но зато плачем (многие плачут) по Советскому Союзу. Революция — зло, а вот Сталин — он все заново отстроил. Запутались в трех соснах. Нет, скорее есть специальные люди, которые любят нам морочить головы. Я не о Кучерене. Он имеет право думать так, как он думает. А кто считает, что это подстава, тот предчувствует новую цензуру, цензуру новой революции. И разборки. Туда не ходи, с этими не дружи. Однако мы проскочили черту невозврата. Сколько времени пройдет, никто не знает, Ленин и в 1916 году не верил в близость революции, но случилось главное: мы стали думать о том, что будет после. Правда, у нас нет глубоко революционных прозаиков и Маяковского. У нас литература подготавливает революцию не книгами, а прогулками. Однако толпы читателей впечатляют. Конечно, как и везде, они идут, зажав в руке мешочки с разными ценностями, и революционерам кажется, что правильные ценности перевешивают, что шарики национального и фашистского содержания имеют вполне локальный смысл, ну, как в Европе, как у дочки Ле Пена. А кто скажет: "Вы что! Их, этих безбашенных националистов, зверская туча!" — тот ренегат. Но их в самом деле туча. И слаб в стране либеральный ресурс. Никогда не был сильным. Есть гнев народный, справедливый, расширяющийся. Есть растерявшаяся, было, власть, есть чудовищные глупости и провокации власти, есть страх — отсюда пустота улиц в праздничный день похмельной инаугурации. Но есть и твердость решения: не отдадим! Потому что все помнят, что стало с помещиками и капиталистами. Потому что свежа в памяти и картина расстрела царской семьи. В этом-то весь вопрос. Сядьте в машину, прокатитесь по Подмосковью! Сколько там настроено дворцов! Такого нет ни в одной стране. Тысячи дворцов. Ворованные деньги. Кто эти дворцы отдаст? Наши опричники неподкупны! А в те времена царь слишком далеко зашел в своих распутинских махинациях, в своем заигрывании с черной сотней, чтобы его с почестями отправили на остров Святой Елены. Об этом знали все, кроме, кажется, его самого, когда он решил отречься от престола. Но теперь другие времена, и охранка превратилась в могучую организацию власти. Они умеют колоть и раскалывать. Они все валят на Америку, и полстраны, глядя в ящик, этому верит. Ящик сыграл с нами роковую шутку! Можно было бы его и не выдумывать. У них Госдеп все решает за нас, и надо сказать, что американский посол в Москве теперь находка — он им подыгрывает. Неужели и на него нашлась конторская управа? А о чем толкуют с революционерами в управе? Кто кого покупает и продает? И этот немыслимый раскол среди активистов! Я — первый! Нет — я! Все — первые. Нет последних. Тоже тема шариков с ценностями.
Мы попали в тупик. Больше так жить нельзя. Но как можно? Как сделать так, чтобы революция стала вельветовой? Ведь ругая революции, Анатолий Кучерена забыл о бескровных революциях в конце 1980-х годов. Не в Румынии, но в Польше. Однако наш царь, как мы помним, слишком далеко зашел. Мы не знаем литературную составляющую нашего будущего. Кто будет на коне? Вместо скорых решений нужно думать, как, каким образом февральскую революцию сменила октябрьская. Почему пропустили момент? Пришел все тот же Ленин. Умеренные и сегодня не в чести среди революционных масс. Они предлагают диалог. Отличная идея. Кому он нужен? Тем, кто знает обо всех своих грехах? Умеренных потеснили. Все радуются. Вот они — настоящие, смелые люди. Борьба с коррупцией, с чудовищным произволом. Все за! Но кто вынырнет в разгар событий? Я не хочу правительственных штыков и дубинок. Я хочу зрелости революции. Но. Оглядываясь вокруг, я ее не вижу ни в одном лагере. Я вижу туманную видимость авторитарного режима, который вешает лапшу на уши, но c реальными дубинками самозащиты. Никто не хочет рокироваться со знаменитым заключенным. С другой стороны, нарастающий протест. Это и есть обычное русское чудо.
Писатель — революционер по своей природе. Если это действительно настоящий писатель, то его книги переворачивают читательское сознание. Но писатель не ограничивается социальным человеком, он идет дальше.
Я мечтаю о революции, но я не хочу ее. В сладких снах видится страна, которая объединяет и ценности, и культуры. В сладких снах видится разумный и просвещенный правитель, ласково ведущий народ за собой. Видится привлекательная и великая страна. Боже! Это сны Чернышевского! Вера Павловна, очнитесь!
Вернемся к реальности. Хорошо бы жить просто в нормальной стране. С честными выборами, которые бы не выигрывали наши друзья дочки Ле Пена. С полицией, у которой было хотя бы получеловеческое лицо. Мы этого, кажется, пока не заслужили. Но мы в России никогда не заслуживали и издевательств власти. Эти вечные вызовы обществу. Это злобное закручивание гаек.
Я люблю Россию за приближенность к истокам человеческой природы. Собственно, в этом нет ничего хорошего. Обнаженность корней объясняется страданием и отчаянием. Это напоминает руководство по хирургии. Но писатель должен видеть все это сверху. Только в этом он и похож на администрацию президента. Все остальное направлено против режима, каким бы он ни был. Это логика литературы.