Он обличил "административно-олигархический капитализм", когда "5-10 человек считают себя пупом земли, а остальные — в нищете". Он пригрозил: "Будет выбор между ублюдочным олигархическим режимом и народным, демократическим". И он предположил, что "вокруг идеи антиолигархической России" возможен объединительный съезд ряда ведущих сил общества.
Картина антиолигархического съезда вырисовывается помимо воли: вот в президиум поднимаются знакомые фигуры. "А кто это идет там,— спросишь соседа,— с глазами как два пупа? Не олигарх ли какой?" "Он и есть,— кивнет сосед.— Гляди, гляди: самые олигархи пошли".
Так удачно сложилась моя юность, что мне удалось ни разу в жизни не прочесть ни одной работы Ленина. Но я отлично помню их удивительные названия. В них всегда ощущались следы неслыханного мыслительного беснования, которому полная воля была, наверное, дана уже в самих текстах. Особенно взволновал меня когда-то "Националистический жупел ассимиляторства".
Жупел! Поразительное, инфернально-красивое слово. Несколько долгих, бесконечно серых школьных дней я как-то перекатывал его в голове. Что-то ужасное и завораживающее было в этом звуке. И в конце концов рука потянулась к словарю. Язык не обманул: слово означало нечто пугающее, употребляемое для устрашения.
В замечательной статье Виктора Пелевина "Зомбификация" (к которой я не могу в очередной раз не обратиться) это явление называется "лексической шизофренией". Автор пишет, имея в виду ораторов и публицистов ленинского толка: "Им важно не 'реорганизовать Рабкрин', а 'реорганизовать' чужую психику, проделав в ней как можно больше брешей".
"Смысла во всем этом,— продолжает Пелевин,— столько же, сколько в лозунге, висевшем, как рассказывают, над вокзалом в Казани: 'Коммунизм — пыздыр максымардыш пыж!' — только последняя конструкция намного мощнее".
Длинная преамбула была бы не нужна, и тем более ни к чему был бы нерукотворный памятник, который я возвожу нисколько в том не нуждающемуся писателю, не будь герой недели — Борис Немцов — чем-то вроде политического Пелевина наших дней.
"А кто это идет там,— спросишь соседа,— с глазами как два пупа? Не олигарх ли какой?" "Он и есть,— кивнет сосед.— Гляди, гляди: самые олигархи пошли".
Сам Немцов выделяет "восьмидесятников" как поколение, которое "только и способно выйти из пике во всех смыслах", но, кроме очевидной возрастной общности, есть и еще черты сходства. Столь же поверхностные?
Немцов — человек технократического склада: так, он ознаменовал годовщину своего пребывания в Кремле не только колоссальными словоизвержениями, но и открытием собственной странички в Интернете. Взяв в руки старый верный браузер, я скоротал вечерок на сайте вице-премьера. О, он и вправду свой малый — тот же возраст, те же компьютерные пристрастия, то же невыразимое советское детство: "грустил беспросветными, нудными южными зимами", "зимой Сочи превращался в унылый писсуар".
Образ героя, явленный на немцовском интернетовском сайте, под стать пелевинскому протагонисту — да хоть Омону Ра. "Ощущение несправедливости я испытывал с раннего детства. Отец мой был высокопоставленным партийно-хозяйственным работником, хотя считаю, что он нисколько не умнее и не талантливее, чем моя мать, которая работала рядовым врачом. При этом уровень жизни, сам образ жизни был несравнимым. Мать приучала слушать симфоническую музыку. Отец постоянно водил на различные увеселительные мероприятия, включая рестораны. Жизненные принципы и идеалы моих родителей коренным образом отличались друг от друга, что меня вначале сильно удивляло, но потом я понял: виноваты не родители, а система".
Система! Для всякого "восьмидесятника" whoever they are это жупел в прямом и символическом смыслах. Слово это может означать все что угодно, и нет на свете ничего, что нельзя было бы объяснить и оправдать влияниями ее.
Помимо "системы" в русской политической лексике заклинательную функцию выполняли "борьба с привилегиями", "номенклатура", "аппарат". В последнее время появилось тоже прекрасное, иностранное слово — олигархия. И вот, Борис Немцов выказал данному термину самое горячее расположение.
Конечно, "пыздыр максымардыш" по мощности совершенно недосягаем, и трудно представить себе бойкий немцовский афоризм "Государство, общество тебя не затопчет" — размещенным над зданием вокзала. Ну так и не надо над вокзалом: время не то.
Может быть, все дело во взаимоотношениях с этой субстанцией. Немцов-философ определяет время следующим образом: "То, что нельзя повернуть вспять, к сожалению, а может быть, и к счастью". Неоткуда вывести столь глубокую дефиницию, разве что из известной песни в исполнении А. Б. Пугачевой: фарш невозможно провернуть назад.
Так он фаталист? Да. Вот что сообщает boris.nemtsov.ru: "Чувство судьбы, предопределенности — абсолютное. Я не знаю, что со мной будет завтра, и готов ко всему. Жизнь — хаотический процесс. Я — песчинка, может быть, не самая мелкая, какие есть в этом океане предопределенности, но все-таки — песчинка. Она может как-то сопротивляться в деталях, но глобально не может изменять жизнь и судьбу".
Все мы песчинки на этом празднике жизни. "Но,— замечает Борис Немцов,— когда заходит речь о принятии конкретных решений, то по разным причинам выясняется, что есть равные и есть равные среди равных". Так, с шутками и прибаутками проходит в нашем колхозе борьба с олигархами. С Лермонтовым в башке и Оруэллом на языке.
Борис Немцов после года пребывания у самой раздачи продолжает быть или, по крайней мере, казаться понятным своим сверстникам. Будем считать это чудом членораздельной речи, которой Немцов едва ли не один и владеет там, на вершинах кремлевской иерархии. Всякие же экзотические инициативы, вроде изъятия иномарок или борьбы с жупелами олигархии по-своему хороши, спору нет. Но уж очень максымардыш пыж.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ