В российский прокат выходит документальный фильм Лиз Гарбус "Бобби Фишер против всего мира". Главное его достоинство, по мнению Михаила Трофименкова,— возможность увидеть и услышать величайшего шахматиста Роберта Джеймса Фишера (1943-2008).
Одиннадцатый чемпион мира (1972-1975), никем так и не побежденный: он не отказался от титула, а пренебрег им. Баловень Америки, ославленный сумасшедшим, а затем мстительно раздавленный собственной родиной. Еврей и истовый юдофоб. По его собственному определению, не гениальный шахматист, а гений, который играл в шахматы, хотя мечтал, например, сочинять песни, но не мог, поскольку, помимо шахмат, в его жизни никогда ничего не было.
Пятнадцатилетний мальчик, ставший национальной звездой, перечисляет составляющие успеха: талант, терпение, трудолюбие. Его мечта — стать чемпионом мира лет на двадцать. Мальчик — в меру застенчивый, приятно улыбчивый, в улыбке неизменно сквозит самоирония.
Красивый, элегантный юноша просит с почти извиняющейся улыбкой прощения за то, что такой вот он, "ограниченный". Дескать, видите ли, я и шахматы — это одно целое, и, кроме шахмат, мне нечем заняться, да и не хочется.
Юный атлет яростно, но с видимым удовольствием, тренирует свое тело: "Хочу, чтобы русский почувствовал силу моего рукопожатия". Артистичный хулиган мотает нервы Борису Спасскому 11 июля 1972 года, в первый день исторического поединка за звание чемпиона мира в Рейкьявике. Победитель, в одиночку разгромивший монопольно господствовавшую в мире советскую шахматную школу, бросает: "У меня такое чувство, что я еще не наигрался".
Нигде, ни в одном слове, ни в одной улыбке, нет ни намека на безумие, мизантропию, юродство. Даже седобородый старик-политбеженец, набрасывающийся на пресс-конференции в том же Рейкьявике в 2005 году на журналиста, чей отец, "еврейская змея", назвал Фишера в печати сумасшедшим, не кажется безумцем. Сварливый, скандальный, но не сумасшедший.
Или все-таки сумасшедший?
"Когда меня арестовали, я был похож на Саддама Хусейна, а теперь стал похож на Леонардо да Винчи",— сказал он другим документалистам, навестившим его в 2004 году в японской тюрьме, где он провел восемь месяцев. В США ему грозило десять лет тюрьмы за "преступное нарушение санкций": в 1992 году Фишер сыграл символический матч-реванш со Спасским в Югославии, сотрудничество с которой было запрещено ООН. Его паспорт был исподтишка аннулирован, и в Японии его арестовали под откровенно надуманным предлогом нарушения иммиграционного законодательства. Фишер потерял тогда не только родину, но и умерших с небольшим перерывом мать и сестру, единственных своих родных. Да, в такой ситуации шутить мог только сумасшедший.
Но, черт возьми, он действительно при аресте напоминал Саддама, а после освобождения — Леонардо.
Главное достоинство фильма — одновременно и единственное. Гениальный шахматист на экране присутствует, а вот гений, играющий в шахматы,— нет. Гениальность не исчерпывается профессиональными достижениями. Портрет гения может получиться лишь в том случае, если это портрет на фоне, портрет в контексте, причем не сиюминутном, а эпохальном.
Да даже и с чисто шахматным контекстом Гарбус прокололась. Можно было бы, расписывая чудачества Фишера, хоть полусловом упомянуть, что его требования к организаторам матчей, казавшиеся в свое время дикими, были в итоге приняты, возвысили шахматистов до уровня всемирных знаменитостей, сформировали привычный ныне облик шахмат.
Любые, даже сами собой напрашивающиеся, возможности расширить контекст Гарбус блистательно упускает. Вот один пустячный пример. Кто-то замечает, что после Рейкьявика Фишер по популярности уступал только Иисусу. Как не вспомнить тут ошеломившие мир слова Джона Леннона о том, что "Битлз" знаменитее Иисуса? Как не задуматься о том, что Фишера, первого среди шахматистов, пытались превратить в поп-звезду? Гарбус не вспоминает и не задумывается.
Собственно говоря, ее попытки осмыслить феномен Фишера сводятся к трем, да и то пунктирно намеченным, подходам.
Излагая историю одиннадцатого чемпиона мира, документалисты нашли нетривиальный художественный ход — конем
Первый — вульгарно психоаналитический. Его немецкий отец Ханс-Герхардт, которого Бобби, кажется, и в глаза не видел, был на самом деле не отец. А отцом был венгерский еврей Пауль Неменьи, биофизик и участник "Манхэттенского проекта", который и занимался воспитанием и образованием мальчика. Из этого, конечно, можно, но уж больно сложно, выжать эдипов комплекс и объяснение юдофобству зрелого Фишера. Так что фрейдистская нота быстро затихает из-за полной бесперспективности. Тут бы лучше поговорить о феномене еврейского антисемитизма или, шире, американского диссидентства: скажем, великий ученый и еврей Ноам Хомский — радикальный антисионист. Или вспомнить о том, что сильнейшие шахматисты мира, которых побеждал Фишер, были преимущественно евреями: в еврействе Бобби уличал даже невинного Спасского.
Второй подход — геополитический. Фишер, безусловно, рассматривался американским руководством как своего рода секретное оружие: во Вьетнаме увязли, страна охвачена жестокими бунтами, зато опередили Советы на Луне, а теперь опередим и в шахматах. Лично Генри Киссинджер произнес в телефонном разговоре с Фишером некие магические слова, которые убедили его вылететь в Рейкьявик после того, как будущий чемпион едва не сорвал матч. В теленовостях Рейкьявик отодвигал на второй план Уотергейтский скандал. Но для гения такая, пусть и сверхпочетная, стратегическая роль была унизительна.
Наконец, третий подход, сугубо психиатрический: дескать, все великие шахматисты — того. На такой бодрой ноте завершается попытка осмыслить Фишера. Серьезный разговор подменяет синодик свихнувшихся шахматистов. Пол Морфи, сильнейший игрок XIX века, во многом предварил судьбу Фишера: тоже вундеркинд, тоже всех обыграл, бросил публичную шахматную карьеру, стал отшельником, сошел с ума. Вильгельм Стейниц, первый чемпион мира, играл по телеграфу в шахматы с богом. Карлос Торре разделся догола в автобусе. Акиба Рубинштейн, испугавшись мухи, выпрыгнул в окно.
Эх, вспомнить бы по поводу прыжка Рубинштейна прыжок набоковского Лужина да сравнить Лужина с Фишером! Да вспомнить бы еще и "Шахматную новеллу" Стефана Цвейга с двумя шахматистами: утонченным психопатом и тупым животным. Но этих бьющих в глаза литературных параллелей для Гарбус просто не существует.
А отшельничество Фишера — не мешавшее ему, впрочем, интенсивно любить юных девушек — разве не напоминает об отшельничестве Сэлинджера? А побег Фишера от журналистов, из-за которого чуть и не сорвался матч в Рейкьявике, разве не напоминает он об ухищрениях избегавшего прессы великого философа Ги Дебора? Создатель концепции общества зрелищ категорически отказывался стать зрелищем. Так же, как отказывался стать зрелищем и Фишер.
Так что по большому счету у фильма Гарбус есть еще одно достоинство: превратить Фишера в зрелище ей так и не удалось.