"Это они меня за дурака считают"

90 лет назад, 28 мая 1922 года, после резкого ухудшения состояния Ленина врачи приступили к более тщательному выяснению причин его болезни. Обозреватель "Власти" Евгений Жирнов представляет самые интересные фрагменты из воспоминаний сестры основателя советского государства М. И. Ульяновой о последних годах его жизни.*

*Окончание. Начало — статью "Владимиру Ильичу уже успели впрыснуть морфий" — читайте в предыдущем номере "Власти".

"А ты, Ильич, помрешь от кондрашки"

Наверное, одной из самых поразительных деталей, описанных Марией Ильиничной Ульяновой, было то, что после резкого ухудшения состояния Ленина для помощи ему не смогли найти врачей. По случаю выходного дня все они были на дачах вне Москвы. Так что медики прибыли к главе советского правительства лишь на следующий день.

"На другое утро (28 мая 1922 года.— "Власть"),— вспоминала она,— около 10 часов утра приехали Ф. А. Гетье и профессор Крамер. Выяснилось, что накануне Владимир Ильич чувствовал себя с утра довольно хорошо, но к вечеру появилась головная боль, глубокое расстройство речи и слабость правых конечностей. Эти явления были налицо и 28 утром, когда Владимира Ильича исследовал Крамер. Тут в первый раз был установлен диагноз мозгового заболевания. Ни об отравлении свинцом, ни об отравлении рыбой уже не было речи. Для невропатолога, подробно исследовавшего Владимира Ильича, все эти предположения отпали, вопрос шел только о том, на какой почве развилось это мозговое заболевание, какие сосуды затронуты и т. п. Диагноз Крамера гласил: "Явление транскортикальной моторной афазии на почве тромбоза". Ставя такой диагноз, "я подчеркнул,— пишет в своих воспоминаниях профессор Крамер,— что... лично считаю все заболевание Владимира Ильича за артериосклеротическое страдание головного мозга"... Но болезнь Владимира Ильича имела совсем необычное течение, что ставило нередко врачей в тупик...

Владимир Ильич был очень взволнован и возбужден. Он, вероятно, лучше врачей понимал свое заболевание... Однажды в мае, после одного короткого спазма сосудов, Владимир Ильич сказал Кожевникову: "Вот история, так будет кондрашка". И позднее, в начале зимы 1923 года, опять-таки после короткого спазма, который продолжался несколько минут, Владимир Ильич сказал Крамеру и Кожевникову, присутствовавшим при этом: "Так когда-нибудь будет у меня кондрашка. Мне уже много лет назад один крестьянин сказал: "А ты, Ильич, помрешь от кондрашки", и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: "Да шея у тебя уж больно короткая"". "При этом рассказе,— пишет Кожевников в своих воспоминаниях,— хотя Владимир Ильич смеялся и придал ему характер шутки, стало неимоверно грустно, так как по интонации Владимира Ильича чувствовалось, что он и сам придерживается мнения этого крестьянина"...

Когда приехали немецкие профессора, Владимира Ильича очень тяготило их присутствие, то, что из-за него поднято столько шума и такая суетня. Он считал, что присутствие их в Москве дает только пищу сплетням о состоянии его здоровья, которых (сплетен) было, как он знал, немало. При этом, чувствуя улучшение в состоянии своего здоровья, он был против "лишних трат".

Очень болезненно реагировал Владимир Ильич и на посещение врачей, присутствие которых не вызывалось необходимостью и которые к тому же не всегда достаточно тактично себя держали. Когда, например, на консультации врачей 24 июня, при обсуждении вопроса, чем Владимиру Ильичу можно заниматься, один из них предложил ему играть в шашки и при этом с плохими игроками, что было прямо-таки оскорбительно, Владимир Ильич очень расстроился и не спал всю ночь. "Это они меня за дурака считают",— говорил он. И Владимир Ильич потребовал, чтобы лишние врачи, которые не нужны были для дела, к нему больше не приезжали...

Настроение у Владимира Ильича в первые дни его болезни было очень удрученное и подавленное. 29 мая он целый день ничего не ел и только вечером выпил стакан молока".

"Для русского человека немецкие врачи невыносимы"

Несмотря на визиты к Ленину светил медицины и многочисленные консилиумы, поставить диагноз так и не удавалось:

"Все врачи признавали, что заболевание Владимира Ильича очень серьезное, хотя одни высказывались более оптимистически, другие — наоборот. Профессор Россолимо, например, в разговоре с Анной Ильиничной на другой день консилиума заявил, "что положение крайне серьезно и надежда на выздоровление явилась бы лишь в том случае, если в основе мозгового процесса оказались бы сифилитические изменения сосудов". Но этого не было. Очень мрачный прогноз ставил и Ф. А. Гетье, хотя, по словам Троцкого, он "откровенно признавался, что не понимает болезни Владимира Ильича". Но с нами он не говорил об этом или говорил не так определенно... Но сам Владимир Ильич смотрел на свое состояние очень мрачно. Он считал, что не поправится, он был уверен, что с ним паралич...

Улучшение, хотя и медленное, безусловно, отмечалось в следующие за первым припадком дни. Речь его стала значительно лучше, Владимир Ильич легко вспоминал названия предметов, запас этих названий у него становился все больше. Отмечалось улучшение и в чтении, а также в усвоении прочитанного. Постепенно возвращалась к Владимиру Ильичу и возможность писать, и 31 мая, например, он смог уже написать свое имя и фамилию.

Хуже обстояло со счетом. Восстановление возможности его производить шло гораздо медленнее, чем восстановление других утраченных или ослабленных припадком функций. То обстоятельство, что счет, даже в области самых простых операций, не удавался Владимиру Ильичу, очень волновало и расстраивало его. Когда, например, 30 мая врачи предложили ему помножить 12 на 7, и он не смог этого сделать, то был этим очень подавлен. Но и тут сказалось его обычное упорство. По уходе врачей он в течение трех часов бился над задачей и решил ее путем сложения (12 + 12 = 24; 24 + 12 = 36 и т. д.)...

И в эти тяжелые дни своей болезни Владимир Ильич не переставал думать о делах. Особенно волновал его какой-то конфликт в НКПС, и первое время Владимир Ильич не мог иногда спать ночью, все снова и снова возвращаясь мыслью к этому конфликту, который, по его мнению, надо было уладить. Об этом конфликте Владимир Ильич вспоминал и позднее. Так, 24 июня он сказал (по рассказу Кожевникова, бывшему у него вместе с другими врачами на консультации) Н. А. Семашко: "Пусть в НКПС уладят тот конфликт, о котором я узнал перед болезнью и о котором у меня даже в начале болезни был кошмар, а врачи думали, что это галлюцинации"...

Медленное улучшение в состоянии здоровья Владимира Ильича сказывалось в том, что головная боль была меньше и не держалась постоянно, сон, в общем, был хороший, настроение более ровное, хотя и довольно апатичное. Но всякое ухудшение, хотя бы и кратковременное: усиление головной боли, ухудшение речи (бывали дни, когда речь становилась менее отчетливой, ему чаще приходилось подыскивать слова, она была как бы смазанной), ослабление в движениях правой ноги или руки и проч., заставляли Владимира Ильича снова и снова возвращаться мыслью о неизлечимости своей болезни...

На общее состояние Владимира Ильича в этот период, как и в дальнейшем, немало влияло состояние его желудка, которое нередко его беспокоило и из-за которого он подчас очень плохо ел. Лекарства, которые ему давали для лучшего действия кишечника, были в большинстве случаев недостаточны, мало или, вернее, совсем не было толка и от морковного сока, который Владимир Ильич пил в июне. Раз как-то, когда Владимиру Ильичу принесли стакан с этим соком, он сказал: "Стоит ли его пить, от него никакого толка". И на просьбу сестры милосердия все же выпить "хотя бы для очистки совести", Владимир Ильич ответил: "Ну, все равно, давайте выпью, хотя он, кроме совести, ничего не очищает".

В этом отношении некоторую помощь оказал Владимиру Ильичу крупный немецкий терапевт профессор Клемперер, консультация с которым состоялась 11 июня. Сначала Владимир Ильич был недоволен посещением Клемперера. В отличие от профессора Ферстера, Клемперер обладал меньшим тактом и умением подходить к больному. Его болтовня и шуточки раздражали Владимира Ильича, хотя он встретил его очень любезно и наружно был с ним очень вежлив... Но совет Клемперера относительно диеты пришелся кстати. Выполнив его предписание попостничать денек и только вечером поесть простокваши, а также другие его предписания, Владимир Ильич был очень доволен и сказал: "Немец — хитрый, хорошо придумал, так я чувствую себя гораздо лучше. А то давали масло и сало — это не годится"... В то же время Владимир Ильич сказал как-то Кожевникову: "Для русского человека немецкие врачи невыносимы".

13 июня Владимира Ильича перенесли на носилках в Большой дом. Такой способ передвижения был ему не особенно приятен, но пришлось покориться. На носилках он сидел, одетый в свою обычную серую тужурку и кепи и приветливо отвечал на поклоны попадавшихся на пути часовых. Но вид у него был несколько смущенный".

"Занять Владимира Ильича играми"

Как писала Мария Ильинична, Ленин категорически не соглашался соблюдать постельный режим:

"16 июня Владимиру Ильичу было разрешено в первый раз встать с постели. Он ждал этого момента с нетерпением и еще накануне обсуждал вопрос о том, когда ему можно будет встать, куда пойти и т. д. Рано утром 16 сестра Петрашева, ухаживавшая за Владимиром Ильичем, сказала мне, что Владимир Ильич уже вставал с кровати, ходил, завернувшись в одеяло, в уборную, умывался стоя и проч., а теперь требует, чтобы ему дали его платье — он хочет одеться. Так как за хозяйством и вообще за домашностью присматривала я, то платье Владимира Ильича с переезда из флигеля оставалось у меня. Я зашла к Владимиру Ильичу и попробовала указать на то, что, мол, еще рано, не подождать ли вставать. Но он встретил меня хохотом и слышать не хотел ни о какой отсрочке — давай, мол, сейчас штаны, не то я так встану. И он действительно стал уже завертываться в простыню и приподыматься с кровати. Оставалось только подчиниться. Брюки были принесены, и Владимир Ильич, находившийся в очень веселом и возбужденном настроении, сейчас же встал и пустился даже со мной в пляс...

Помню, что Кожевников сожалел, что в доме так много балконов: умывшись утром, Владимир Ильич шел на один из них и вытирал дорогой лицо, на другом — шею и т. д. Очень подвижной по натуре, Владимир Ильич считал, кроме того, что, если он будет больше двигаться, это улучшит его сон и отправление кишечника. А однажды принялся даже делать гимнастику в кровати, но вскоре вслед за этим у него был спазм сосудов и он пенял потом врачам, что они не предупредили его, что гимнастики делать нельзя. Так же, как и в физическом отношении, переутомлялся Владимир Ильич позднее и в своих занятиях письмом, чтением и проч...

23 июня Владимир Ильич опять спустился вниз по лестнице, чтобы пойти в сад, но в проходной комнате, внизу, от спазма сосудов и вызванного им паралича правых конечностей, упал... Происшествие это неприятно подействовало на Владимира Ильича.

Как только Владимир Ильич стал чувствовать себя лучше, безделье, вынужденное отстранение от дел начало очень томить его. Найти для него, проведшего всю жизнь в революционной работе и политической борьбе, какое-либо занятие, которое могло бы заинтересовать его, было крайне трудно.

Но первое время, пока Владимиру Ильичу не разрешали ни чтения, ни свиданий, он поневоле должен был искать себе занятие вне политики. Искали его и окружающие Владимира Ильича, но довольно безуспешно. Ему приносили книги с картинками (в большом количестве доставлял их нам Н. П. Горбунов), и Владимир Ильич перелистывал их от нечего делать, приводили довольно часто молодого ирландского сеттера — "Аиду", которого Владимир Ильич очень любил. Владимир Ильич учил его носить поноску и строил планы, как он будет с ним охотиться, когда поправится.

Кому-то пришла в голову мысль занять Владимира Ильича играми. Из Берлина был прислан даже целый чемодан различных игр, но они, как и надо было ожидать, не произвели на Владимира Ильича никакого впечатления. Он иронически говорил о них, а когда мы присаживались около него и играли в домино или гальму, пытаясь и его вовлечь в игру, он добродушно улыбался, но отказывался присоединиться к нам и принять участие в игре.

Был поднят вопрос и о том, чтобы подыскать для Владимира Ильича какой-нибудь ручной труд. Но таковой было трудно найти, потому что почти каждый из них требовал физического напряжения, которое было вредно Владимиру Ильичу. В конце концов остановились на плетении корзин из ивовых прутьев. Несколько дней Владимир Ильич занимался плетением, не проявляя, однако, к этому занятию особого интереса, но и оно стало утомлять его. Он сплел, правда, все же с помощью обучавшей его работницы, одну корзину, которую потом подарил мне, но на этом с плетением корзин было и покончено.

Больше чего-либо другого занимало Владимира Ильича в этот период сельское хозяйство. "Если нельзя заниматься политикой,— говорил он мне как-то,— надо заняться сельским хозяйством" и неоднократно возвращался потом к этому вопросу. Уже в середине июня, когда Владимир Ильич только что начал вставать, он завел речь о том, что в Горках следовало бы завести кроликов, использовав для них место, обнесенное сеткой, которое прежним владельцам Горок служило для игры в лаун-теннис. Кролики скоро были привезены, их приносили показать и Владимиру Ильичу, но в этот период своей болезни он в общем мало обращал на них внимания, хотя просил выписать из-за границы книги по кролиководству, а также по рыбоводству, куроводству и т. п. и поощрял Надежду Константиновну, которая одно время взялась следить за ними...

В то же время Владимира Ильича очень интересовал вопрос о культуре белых грибов. О культуре шампиньонов мы знали. Первая книга, которую Владимир Ильич стал читать, когда это было ему разрешено (в конце июня), была книга об искусственном разведении шампиньонов, и садовнику было поручено, ознакомившись с этой книгой, завести культуру шампиньонов и в Горках. Но данных о разведении белых грибов мы найти не могли. Однажды в старом журнале "Семья и усадьба", который оказался в библиотеке Рейнбота и в котором Владимир Ильич просматривал картинки, он нашел заметку о разведении белых грибов в парке Кшесинской, где-то около Петербурга, на островах. Способ разведения состоял в том, что у белого гриба обрезалась земля вместе с мицелиями и разбрасывалась под тонким слоем земли на том месте, где гриб был найден. Решено было испробовать этот способ и в Горках. Отправляясь гулять в парк, Владимир Ильич требовал, чтобы на том месте, где находили белый гриб и разбрасывали обрезки, ставилась отметка с записью какого числа и месяца там был найден белый гриб. Как и во всем, за что он брался, Ильич требовал и здесь аккуратности и пунктуальности и нередко выговаривал мне, когда у меня для этих записей не хватало терпения. Затем он поручил мне разыскать специалиста по разведению белых грибов. Запрошен был Наркомзем, который ответил, что они могут указать и специалиста-теоретика и специалиста-практика. Первый был действительно разыскан и прислал нам свою книгу, в которой, однако, ничего не было о культуре белых грибов. Практика же, который по сведению Наркомзема жил где-то в Воронежской губернии, так и не удалось разыскать".

"Первая оборванка"

Во время вынужденного безделья Ленина, как писала его сестра, особенно отчетливо проявлялись многие черты его характера:

"Улучшение, хотя и медленное, безусловно отмечалось во все последующее время. Скоро Владимир Ильич сам стал составлять себе арифметические примеры, а кроме того занялся переложением небольших рассказов, чтобы упражнять запоминание прочитанного. Иногда он кроме того переписывал с книги, упражняя почерк, который первое время отличался от его обычного почерка, был неровный и довольно мелкий, а порой и "сумасшедший", как называл его сам Владимир Ильич.

Какая трагедия! С одной стороны подготовлять доклад для съезда Советов, который Владимир Ильич должен был делать в декабре 1922 года, с другой — практиковаться в примитивных упражнениях по русскому языку и арифметике. Такова была злая ирония, которую сыграла с ним болезнь. Интеллект сохранил всю свою силу и мощь, а какие-то мелкие сосуды головного мозга благодаря тромбозу отнимали у него возможность правильно писать и считать. Но он с упорством старался превозмочь эти недочеты и неуклонно прогрессировал в этом.

Одно время Владимир Ильич делал, на всякий случай, так сказать, попытки писать левой рукой, зеркальным почерком. Когда я рассказала ему, что видела в одном магазине писца, у которого совсем не было правой руки и он писал левой и при этом очень отчетливо и быстро, Владимир Ильич заинтересовался этим и просил меня хорошенько разузнать, как он пишет. А вместе с Владимиром Ильичем заинтересовались писанием левой рукой и мы, и на все лады практиковались в нем...

В это время, когда тревоги за его здоровье были менее остры, мы целиком наслаждались обществом Ильича, который и к нам проявлял очень много внимания и заботливости. Он бывал весел, шутил. Объектом для шуток бывали между прочим нередко костюмы Надежды Константиновны, которая вообще крайне мало обращала внимания на свою внешность. Она никак не решалась, например, надеть шелковое платье, которое ей преподнесли ее сослуживицы по Главполитпросвету, считавшие, что она одевается недостаточно хорошо. Кажется, только один раз решилась она обновить его, и то на какой-то вечер на заводе, где можно было не снимать шубу, а потом отдала его в числе других вещей на фронт во время сбора их в период гражданской войны. Кроме того, Надежда Константиновна, как и Владимир Ильич, очень не любила ездить по магазинам за покупками, стеснялась этого и не привыкла тратить время на заботы лично о себе. Обыкновенно о ее платьях и других принадлежностях ее костюма заботились другие. Но и тут дело обходилось не всегда гладко. Особенно трудно бывало поладить с ней во времена военного коммунизма.

"Купи Наде валенки,— скажет, бывало, Владимир Ильич,— у нее зябнут ноги". Валенки давали по ордерам. Достанешь, доложив об этом Ильичу. Проходит день — валенок нет. Что такое? Где же они? Начинаются поиски, и, наконец, выясняется, что Надежда Константиновна отдала их кому-то, кто, по ее мнению, больше в них нуждался.

"Надо достать другие",— резюмирует Ильич, но меня это мало устраивает.

"Володя, скажи Наде, чтобы не отдавала валенок, а то и с другими та же история будет, ведь неудобно же так часто ордера брать". И дело, благодаря его вмешательству, улаживается.

Однако надо быть все время начеку. Вдруг начинает исчезать куда-то белье Владимира Ильича. Что за история? Что же он носить-то будет?

"Надя, ты не брала ли из шкафа Володино белье?" — спрашиваю я Надежду, догадавшись, что это дело ее рук.

"Да, знаешь ли, пришел ко мне один парень, ничего-то у него нет, вот я и дала Володины штаны и рубашку".

"Да ты бы ему,— говорю я,— денег дала".

"Да что же он на деньги теперь достанет",— вполне резонно возражает Надежда Константиновна, так как во времена военного коммунизма деньги действительно мало могли помочь. Но и меня мало соблазняет перспектива снова хлопотать об ордерах. Мое недовольство на такой образ действий недолго, однако, действовало на Надежду Константиновну, и через некоторое время приходилось опять констатировать какую-либо пропажу.

Иногда какую-либо часть своего костюма, привыкнув к ней, Надежда Константиновна носила так долго, что та приобретала совершенно прозрачный из-за дыр и потому малоприличный вид. В таких случаях вставал вопрос о том, чтобы спрятать у нее эту вещь и заменить ее другой, новой. Но это было не так-то просто. Надежда Константиновна могла быть недовольна на такое узурпирование ее права носить то, что ей хотелось. Для улаживания дела приходилось прибегать к помощи Владимира Ильича. Вытащив и продемонстрировав ему какую-нибудь часть костюма Надежды Константиновны, пришедшую в полную негодность, в такое состояние, что оставалось только "приделать ручку", чтобы легче забросить ее или отдать в музей древностей, как мы говорили шутя, и выслушав мнение Ильича о том, что действительно ее давно пора изъять из употребления, я обращалась к нему с просьбой поддержать меня в случае недовольства Надежды Константиновны за мое самоуправство. Ильич весело соглашался. План похищения выполнялся благодаря этому прекрасно.

Какой-то английский корреспондент, побывавший у Надежды Константиновны в Наркомпросе, описал затем эту встречу, упомянув и о наружности и костюме Надежды Константиновны. Заметка эта была озаглавлена "The first lady" (буквально — "Первая дама", как называют жену премьер-министра в Англии). Но Владимир Ильич, который, как и мы, немало потешался, читая это описание, заявил, что правильнее было бы озаглавить заметку иначе, а именно: "Первая оборванка". Так это название и оставалось на некоторое время за Надеждой Константиновной".

"Калинин много говорил и утомил Ильича"

По мере улучшения состояния Ленина окружающим казалось, что болезнь скоро пройдет. Ведь председатель Совнаркома становился все более работоспособным и требовательным:

"Однажды, это было как-то в конце июня или в июле 1922 года, к Надежде Константиновне приехал в Горки кто-то из ее сослуживцев по Главполитпросвету, кажется, товарищ В. Н. Мещеряков. Они уединились в комнату Надежды Константиновны и проговорили там довольно долго, а потом Мещеряков уехал. Владимир Ильич был у себя в комнате. Вдруг меня вызвали к нему. Когда я вошла, Владимир Ильич лежал на кровати.

"Не знаешь ли, Мещеряков еще здесь или уже уехал?" — спросил меня Ильич.

"Только что уехал",— ответила я.

"А накормили его, дали ему чаю?" — задал мне опять вопрос Ильич.

Предчувствуя недовольство Ильича, я со смущением ответила: "Кажется, нет".

Но я не могла себе представить, хотя и знала хорошо его внимание к товарищам, что недовольство его будет так сильно, что этот, казалось бы, незначительный случай произведет на него такое сильное волнение.

"Как,— воскликнул Владимир Ильич с большим волнением,— человек приехал в такой дом, и его не подумали даже накормить, дать ему чая!".

"Я думала, что Надя сама сделает это,— оправдывалась я.— Я чем-то занялась и упустила это из вида".

"Надя — известная...",— сказал Ильич, продолжая волноваться и употребляя слово, показывающее, что он не очень высокого мнения о хозяйственных способностях Надежды Константиновны, особенно когда она увлечена деловыми разговорами.— "А ты-то что думала?". Мне оставалось только признать свою вину...

5 сентября я писала в своих записях: "Все эти дни Володя чувствует себя хорошо: видно, дело серьезно идет к полной поправке... Каждый день теперь бывает кто-нибудь из визитеров, сегодня был Калинин. Обедали все вместе и Енукидзе тоже, или "министр двора", как называет его в шутку Сталин. Калинин много говорил и несколько утомил Ильича, но к вечеру он был опять весел и мил. Я сообщила ему, что завтра меня зовут в гости, и он советовал поехать развлечься. Может быть, и поеду, так как давно уже не слышала музыки. Только как-то странно уехать, не уложив Ильича. Этого не было за все время его болезни".

"Здоровье Ильича все улучшается,— значится в моих записях от 17 сентября.— Завтра Ферстер будет в последний раз перед отъездом в Германию, и с 1 октября Ильич берется уже за работу. Как это выйдет, не знаю, но факт, что и сиденье без дела его нервирует. За последние дни много гуляем. На днях ездили довольно далеко в лес за брусникой. Ильич очень любит детей (в противность утверждению товарища Лепешинского), и с крестьянскими ребятами у него всегда длинные и веселые разговоры. Часто бывало, мы дорогой забирали целый автомобиль белокурых головенок и катали их. На этот раз тоже был забран один мальчуган, который вызвался указать нам дорогу. Ильич всю дорогу весело разговаривал с ним"...

3 октября Владимир Ильич первый раз после перерыва по болезни председательствовал на заседании Совнаркома, особенно многолюдном в этот вечер. Товарищи всячески старались сделать это заседание возможно менее продолжительным, и оно длилось недолго. В то же время они постарались разгрузить Владимира Ильича от чтения и ответов на записки, которыми Ильич обменивался обычно с присутствовавшими на заседании Совнаркома товарищами. Этот обычай был заведен самим Ильичем, который не допускал на заседаниях никакого шума, хождения или разговоров,— это мешало ему работать. "Если что нужно — пишите записки, а не болтайте",— говорил он обыкновенно...

Один раз (это было 29 октября), чтобы отвлечь Владимира Ильича немного от дел, ему предложили поехать в студию Художественного театра, но "Сверчок на печи", который ставился в этот день, не понравился Владимиру Ильичу, а кроме того, он скоро устал и уехал из театра после первой картины второго действия...

Во время ремонта нашей квартиры была сделана и застекленная терраса на крыше, на которую из коридора вел лифт. Это давало Владимиру Ильичу возможность пользоваться воздухом, не выходя на двор Кремля, что было для него довольно утомительно. И в течение короткого времени, осенью 1922 года, пока Владимира Ильича не поразил снова удар, он довольно много пользовался этой террасой, обычно вытаскивая на нее подышать свежим воздухом Надежду Константиновну и меня...

31 октября Владимир Ильич выступил на сессии ВЦИКа. Это было его первое публичное выступление после болезни. Но оно ничем не отличалось от его прежних выступлений. Это была такая же прекрасная по содержанию и по форме речь. Первого публичного выступления Владимира Ильича после перенесенной им тяжелой болезни все ждали с большим волнением. Сам он тоже, видимо, был озабочен и волновался. Удастся ли? Как выйдет? Докладом остались довольны не только все, кто слушал его, но и сам Владимир Ильич...

5 ноября у Владимира Ильича был спазм сосудов, клонические судороги и паралич правой ноги... Как только Владимир Ильич несколько поправился, он начал готовиться к докладу на конгрессе Коминтерна, где надо было выступать на немецком языке, что было, конечно, труднее, хотя Ильич и владел немецким языком... На докладе Владимира Ильича, который состоялся 13 ноября, присутствовали Крамер и Кожевников. Последний рассказывает об этом выступлении следующее: говорил Владимир Ильич "свободно, без запинок, не сбивался. Речь имела огромный успех. Во время речи не волновался"...

Короткий паралич правой ноги был 11 ноября, такой же паралич был и 18. Был у Владимира Ильича спазм и на охоте, куда он отправился с Дмитрием Ильичом 19 ноября, проходив в общей сложности 5-6 часов...

Тем не менее Кожевников, исследовавший Владимира Ильича 20 ноября, нашел, что "рефлексы в полном порядке. Патологических рефлексов нет. Сила очень хорошая". Но желудок действовал по-прежнему плохо, и Владимиру Ильичу приходилось почти ежедневно прибегать к слабительному. Он принимал обычно на ночь лакричный порошок и, если я бывала вечером в "Правде", звонил мне в редакцию, что хочет уже лечь спать и чтобы я приехала. Давать Ильичу это лекарство по вечерам было моей обязанностью.

20 ноября Владимир Ильич выступал на пленуме Московского Совета. Этого выступления москвичи, в частности Каменев, который был в то время председателем Московского Совета, добивались давно. Ильич обещал выступить и нарушить своего обещания не мог. Говорил он прекрасно, с большим подъемом и очень громко, видно было, что он сильно при этом напрягался и вследствие этого взмок до нитки. Московские рабочие и работницы встретили и проводили Владимира Ильича бурной овацией. Своим выступлением он произвел на слушателей, вероятно, впечатление совсем здорового человека, и радости их не было предела. Но это было последнее публичное выступление Владимира Ильича".

"Не мог сдержать горьких рыданий"

Как писала Мария Ильинична, Ленин не хотел верить, что его жизнь в политике завершена:

"25 ноября, когда Владимир Ильич шел по коридору своей квартиры, с ним случился сильный спазм, и он упал на пол. В это время мужчин в квартире не было, а нам было не под силу поднять его. Однако Владимир Ильич не хотел, чтобы кого-нибудь звали, и сказал, что встанет сам. Действительно, минуты через 1,5-2 он встал, дошел до своей комнаты и лег в постель. Приехавшие через два часа врачи не нашли и на этот раз, как и раньше, никаких отклонений от нормы со стороны нервной системы...

13 декабря у Владимира Ильича было с утра два паралича, причем второй захватил и руку и держался несколько минут... Врачам стоило большого труда настоять, чтобы Владимир Ильич совсем отказался от работы и уехал за город. А пока Владимиру Ильичу предложили не гулять и возможно больше лежать. В конце концов, Владимир Ильич согласился на отъезд и сказал, что "сегодня же начнет ликвидировать свои дела"...

Дальнейшее ухудшение в состоянии здоровья (16 декабря наступил более стойкий паралич, и Владимир Ильич слег в постель) отняло у него и эту надежду, и он просил передать Сталину, что выступать на съезде не будет. Невозможность выступить на съезде очень тяжело повлияла на Владимира Ильича, и он, несмотря на свою исключительную выдержку, не мог сдержать горьких рыданий...

В ночь на 23 декабря нога перестала действовать... Вечером в тот же день врачи констатировали "возможность движения в кисти всех пальцев. В ноге подергиваний нет, вполне возможны движения пальцев и стопы, а также сгибание колен. В остальном без перемен". Произведенная реакция Вассермана дала безусловно отрицательные результаты. Не было и лейкоцитоза...

23 декабря Владимир Ильич попросил у врачей разрешения вызвать стенографистку, чтобы продиктовать ей в течение 5 минут по одному вопросу, который его очень волновал, и он боялся, что не заснет. Получив разрешение, Владимир Ильич вызвал Володичеву и сказал ей: "Я хочу продиктовать Вам письмо к съезду". Диктовал в течение 4 минут...

А в феврале, когда в здоровье Владимира Ильича наступило некоторое улучшение и Ферстер разрешил ему заниматься диктовкой более продолжительное время, занятия его длились иногда 2-2 1/2 часа в день...

Надо принять еще во внимание, что Владимир Ильич "не умел", как он выражался, не привык диктовать свои статьи, почти не пользовался услугами стенографиста, когда был здоров. Он привык, чтобы рукопись была у него перед глазами, вследствие чего он мог остановиться, перечитывать написанное, обдумывать лучше ту часть статьи, которая у него не сразу клеилась, в которой он "увязал", как он выражался. В таких случаях Владимир Ильич ходил обычно по комнате, обдумывая статью, или уходил гулять. Помню, мы с Надеждой Константиновной еще за границей узнавали по виду Владимира Ильича, что он обдумывает какую-нибудь работу, находится в "писучем" настроении. Он бывал в такие моменты погружен в себя, неразговорчив, имел какой-то отсутствующий вид. Даже когда мы собирались вместе за столом во время обеда или ужина, Владимир Ильич, любивший обычно поговорить и пошутить с нами в свободное время, едва-едва подавал реплики, когда находился в процессе творчества. А иногда даже бормотал себе что-то под нос или "шипел", как выражалась Надежда Константиновна".

Воспоминания Марии Ильиничны Ульяновой обрывались на том времени, когда Ленин надиктовал письма и статьи, известные как его политическое завещание. Возможно, о ее работе над откровенными мемуарами стало известно Политбюро, и ей посоветовали прекратить это политически вредное занятие. Ведь эпизоды о нищете Ленина в эмиграции придавали весомости рассказам о том, что Ленин взял немецкие деньги на революцию. Подробное описание болезни основателя советского государства выставляло учреждение, ответственное за здоровье советских вождей,— Лечсанупр Кремля в самом неприглядном виде. А то, как она отрицала, что у Ленина был сифилис, только привлекало внимание к этой теме. Мало того, описание болезни в 1922 году, в период, когда страдавший от болезни Ленин вернулся к работе, давало врагам советской власти документальную почву для того, чтобы именовать политику большевиков больной.

Однако, скорее всего, ей было невероятно горько и тяжело писать о последних месяцах жизни любимого брата. Ведь на ее глазах человек, который смог изменить в России абсолютно все, менялся до неузнаваемости.