Выставка архитектура
В Музее архитектуры (МУАР) проходит выставка "Неслучившееся будущее", которая призвана стать первым шагом к долгожданному открытию в музее постоянной экспозиции. Сюжет выставки выстроен вокруг объекта, который в советское время был едва ли не главным и знаменитейшим экспонатом МУАРа,— деревянной модели неосуществленного Большого Кремлевского дворца, спроектированного Василием Баженовым. Комментирует СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Если начистоту, то выставлена теперь в анфиладе МУАРа не вся модель, а только главные ее фрагменты. Во-первых, потому, что сильно обветшавший макет нуждается в реставрации, которую пока сделали лишь частично. Во-вторых, потому, что у теперешнего МУАРа просто нет в распоряжении таких пространств, чтобы показывать баженовскую модель целиком. В 1930-х, когда грандиозность полузабытого баженовского замысла пришлась ко двору, модель сначала показывали в собранном виде в Белом зале ГМИИ, потом перевезли в Донской монастырь, где у музея были запасники и экспозиционные площади. 17 на 10 метров — габариты требовательные, особенно если учитывать, что модель нужно не просто втиснуть в некое помещение, а еще и обеспечить зрителю возможность неторопливо рассмотреть ее со всех сторон, желательно не упираясь носом в деревянные фасады.
Когда-то, на заре своего правления в МУАРе, Давид Саркисян (ныне покойный) порядком взбудоражил общественность предложением построить в Александровском саду специальный павильон, где можно было бы выставить самые импозантные сокровища музея — пресловутую модель и так называемый Шумаевский крест, поразительный скульптурный ансамбль, одно из самых невероятных творений нашего барокко и тоже музейную драгоценность мирового уровня. Романтическая затея, хотя и поддержанная дружественными федеральными ведомствами, провалилась: как же, Александровский сад — охранная зона. (Что эта самая зона к тому моменту была уже убита церетелиевскими красотами Манежной площади и не менее бессовестным переустройством кордегардии почетного караула под Троицким мостом, это все как будто стерпели.) И вот теперь, уже при новом директоре Ирине Коробьиной, музей пытается взять реванш. Напоминая, что такие вещи, как баженовская модель, факт не только истории архитектуры, но и истории гражданской, государственной.
Московским Кремлем Екатерина внезапно заболела уже через несколько лет после собственной коронации. Об очередном переносе столицы речь, конечно, не шла, но после коронации осенью 1762 года императрице представлялось, что в качестве сцены для больших политических акций Москва подходит лучше, чем Петербург (и уж во всяком случае, чем построенный нелюбимой "тетушкой" Елизаветой Петровной Зимний дворец): столица государей, не имевших к ней ровно никакого кровнородственного отношения, сулила новоявленной "матери отечества" несколько более яркий ореол легитимности. Когда в конце 1760-х царица созвала Комиссию для составления нового Уложения (виданное ли дело, сословно-представительный орган с законодательными функциями, пускай и на поверку декоративными, зато с участием даже крестьян), заседала эта пестрая толпа депутатов, среди которых выделялись экзотическим видом представители народов Крайнего Севера, не где-нибудь, а в Грановитой палате. Именно здесь, в Кремле, депутаты заливались показательными слезами умиления, слушая адресованный им "Наказ" императрицы, и первым делом постановили поднести монархине звания великой и премудрой.
И все-таки величие и премудрость с обликом тогдашнего Кремля сочетались дурно. Помимо хаотической застройки официальные документы жалуются на свалки, кабаки и даже логова грабителей. Можно было просто в очередной раз навести порядок, но царица выбрала совсем другой масштаб, решившись выстроить в границах древней крепости огромный дворцовый комплекс.
На самом-то деле это не то чтобы для XVIII века такое уж революционное решение. Средневековые оборонительные стены сменялись дворцовыми фасадами по всей Европе. Двумя десятилетиями раньше Мария Терезия Габсбургская перестроила на такой манер, к примеру, пражский Град и инсбрукский Хофбург. Но если архитекторы императрицы австрийской ("У нас в Москве таких барынь полно",— ворчала на ее счет Екатерина) выводили скучные, чиновно-прагматичные и довольно унылые во всей своей просторности палаты, то в Кремле должно было появиться самое грандиозное здание мира, грозящее заткнуть за пояс чудеса классической древности.
Василий Баженов, создавший незадолго до того понравившийся царице проект Смольного института (стоит ли говорить, что и тот реализован не был), придумал за государыню идеальную архитектурную мечту просвещенного абсолютизма, дворец, в котором все самое амбициозное, что только могло прийти в голову самым смелым градостроителям классицизма, был доведено до оглушительных масштабов: череда сверхчеловеческих по масштабу площадей с триумфальными арками, памятниками и "амфитеатрами для народных собраний", трехлучие проспектов, парадный основной фасад, спускавшийся уступами стилобата прямо к Москве-реке. Основные храмы и соборы (почти тот же набор, что мы можем видеть в Кремле сегодня) были сохранены и кое-как в общую композицию вписаны. Подготовительные работы — снос части кремлевских стен — вдохновили молодого Державина на тяжеловесные двустишия: "Твердыням таковым коль пасть и восставляться, / То должно, так сказать, природе пременяться! / Но что не сбудется, где хощет божество? / Баженов! Начинай, уступит естество". И Баженов действительно начал: обиднее всего было бы представлять его в этой ситуации визионером-"бумажником", который придумал некое чудо, но не хочет пачкать руки его реализацией. Нет, он даже вопросами заготовки кирпичей занимался самолично. И также самолично надзирал за изготовлением модели дворца (в масштабе 1:48), которую вскоре выставили в специальном Модельном доме на удивление зевакам и коннуасерам.
Одна незадача: у божества сменилось настроение. Императрица, в принципе жадно любившая и строительную деятельность, и смелые прожекты, быстро охладела к баженовской затее. Отстаивать свое ложноклассическое величие средствами геополитики выходило, на ее вкус, как-то внушительнее, чем тратя десятки миллионов рублей на строительство в старой столице. Та же война с Турцией, которая стала одним из предлогов для бесславного конца Уложенной комиссии, стала одним из поводов и для сворачивания работ в Кремле. Тем более что из-за разобранной москворецкой стены начались оползни и по Архангельскому собору пошли трещины (это с тех пор его здание украшено портящими "веницейскую" стройность контрфорсами). Да и Москва стала, как видно, вызывать у царицы раздражение. Особенно после чумного бунта 1771 года, который Екатерина с непередаваемым гневом описывала в очередном письме к Вольтеру. Архиепископ Амвросий (кстати, тоже любитель и знаток архитектуры — это в бытность его архимандритом Ново-Иерусалимского монастыря там работал Растрелли) своими не совсем благочестивыми, но трезвыми санитарными мерами так распалил обезумевшую толпу, что она его растерзала.
По преданию, Баженов пустил на модель лиственничные бревна, из которых было сложено еще одно восьмое чудо света — дворец Алексея Михайловича в Коломенском. Последнее лужковское десятилетие показало, что московскому стройкомплексу вообще по зубам самые странные и давно похороненные утопии: хоть баженовско-казаковское Царицыно, хоть тот же дворец в Коломенском, "воссозданный" в железобетоне на совершенно другом месте. Бог весть, не приходила ли Юрию Михайловичу в голову шальная мысль о баженовском Кремлевском дворце, воссозданном где-нибудь в Бутово в качестве ну там всемирного пчеловодческого форума. Скорее всего, не приходила, потому что даже мэр наверняка усвоил модную в охранительных кругах 1990-х мантру о том, что баженовский дворец-де злокозненное масонское издевательство над святыней столичного Кремля — и ничего больше. Но в любом случае сохранившаяся модель одновременно и памятник величайшей утопии нашего XVIII века, и противоядие против любых попыток реконструкции, даже просто компьютерной: слишком велик запас собственной правдивости и собственного красноречия у этих деревянных колоннад.