Притягивает, но не тянет

Колонка Григория Ревзина

Москва — это город, в котором люди не принимают своей идентичности, отталкиваются от нее, борются с ней. Город людей, не принимающих свою современность. Довольно интересное урбанистическое образование

Григорий Ревзин

Есть такая тема — бренд Москвы. В смысле — московское правительство озабочено созданием этого бренда, Высшая школа экономики тоже, институт "Стрелка", сайт polit.ru — несколько разных интеллектуальных тусовок. Я тоже стал думать на эту тему. Под брендом понимают разное, некоторые считают, что это вроде логотипа, и размышляют над модернизацией образа святого Георгия, некоторые — что это рекламный инструмент, я думаю, что бренд — это миф, существующий на рынке, одном или нескольких. И для того, чтобы понять, как он там существует, надо сначала сказать, что это, в чем миф. Я собирал-собирал смыслы, которые растут в семантическом поле "Москва" в России и на Западе, и получилась забавная картинка.

С точки зрения европейской Москва — это город авантюрный, город, где можно все, город больших денег, порока, больших опасностей и больших возможностей, город-рулетка, где можно все потерять, но и сильно выиграть. С точки зрения России Москва — это город власти, которая может все, город произвола, порока, опять же больших денег, опасностей и возможностей. Не верите — проверьте, почитайте подряд несколько статей о Москве и убедитесь, что других смыслов почти нет. В сущности, это один и тот же миф, хотя в разных вариантах, и называется он Sin City, город греха. Это устойчивый миф, который, вероятно, восходит к Вавилону, и уверенно путешествует по миру, прикрепляясь к разным городам — Риму, причем и императорскому, и папскому, Венеции, Парижу, Лондону, Чикаго и т.д. Теперь вот он у нас.

Грех одновременно притягивает и отталкивает, люди хотят ему предаться, имея в виду, однако, впоследствии это прекратить. Так что этот миф можно продавать на внешних рынках, для приезжих, что, собственно, и делается. Не уверен, правда, что это сознательное продвижение коммерческого продукта, скорее, оно само так сложилось. Однако на внутреннем рынке жители Sin City редко его потребляют именно в этом качестве, скорее, комфортно прозябают в его атмосфере — свыклись. Но им духовно неймется.

Мне прислали петицию к Собянину с просьбой окоротить Никиту Михалкова, который задумал снести Дворец спорта "Дружба" в Лужниках, чтобы построить там киноцентр. Смысл текста был в том, что исчезает старая Москва. Я не готов поддерживать Никиту Михалкова, у него какая-то людоедская, на мой взгляд, система ценностей, но этот дворец построен к Олимпиаде 1980 года. У нас совершенно невозможно собрать людей под то, чтобы сделать что-нибудь новое — построить музей, парк, жилой квартал, вот киноцентр, зато они на раз собираются против того, чтобы что-то сделать. Они заранее уверены, что получится какая-то гадость, видимо, потому что у них большой опыт. Интересно, однако, что предшествующая гадость, как-то выпавшая из актуальной повестки дня Москвы, вдруг начинает казаться чудесной и милой, даже каким-то символом. Вот, начали защищать позднебрежневскую архитектуру, а ведь казалась монстром.

Общественность и критики начала ХХ века — как Георгий Лукомский — защищали Москву от доходных домов эпохи модерна и неоклассицизма, "гибнет дух старой Москвы", писали они, имея в виду под этим что-то типа поленовского московского дворика — сарай, лужок, церковку посреди города. В 20-е годы почти ничего не ломали, потому что мало строили, а в сталинское время особо позащищать не получалось. Прообраз старой Москвы изустно и непублично распространился на все дореволюционные дома, и когда вождь умер, возникла целая мифология этой Москвы — Арбат, Большой Каретный, Покровские Ворота — заметьте, уже вовсе не московский дворик, а именно доходные дома начала века. Советская Москва у этого поколения из понятия "Москва" исключалась, она была довольно-таки монстроузна, символизировалась трифоновским "Домом на набережной". Я застал движение против современности, когда конструктивистское и сталинское наследие уже прочно вошло в понятие "старая Москва" и снос гостиницы "Москва" воспринимался как утрата национального достояния. Интересно, что даже люди предшествующей эпохи смогли как-то трансформироваться и, скажем, у Василия Аксенова в романе "Москва-ква-ква" высотка в Котельниках — уже вполне себе большой символ, а уж сталинская Тверская в "Московской саге" и вовсе предмет чистой ностальгии. Старая Москва стала сталинской, но на этом не остановилась. Мне самому сесть в уходящий поезд уже не удалось, и, когда мои коллеги стали защищать брежневские ЦДХ, "Минск", "Интурист", теперь вот дворец "Дружба", я не мог их понять. Для меня это уже был чужой и враждебный брежневский официоз, уже моя современность, которую я не принимал. И я почти не сомневаюсь, что через 20 лет возникнет движение за сохранение лужковского стиля, такого милого, такого московского, недооцененного современниками. Слова "погибает старая Москва" почти не меняются, меняется то, что они обозначают.

Это такое движение неприятия своей жизни, какая-то странная вера в то, что раньше еще было что-то хорошее, но теперь уж полное дерьмо. Мы не можем объединиться вокруг позитивного действия, вообще-то, честно говоря, это немного Гаити. Забавно при этом, что мы заняты довольно-таки активным созиданием — население Москвы за 100 лет увеличилось в 10 раз, и город вырос по площади в 15 раз. У нас появились гигантские площади не принимаемого людьми созидания.

При этом они тоже выросли не без забавности. Что такое лужковский стиль? Это рассказ про то, что вся советская Москва — это не то, а надо бы взлететь и вернуться во время, когда тут еще стоял храм Христа Спасителя. А что такое Москва брежневская, все эти олимпийские объекты, ИТАР-ТАСС, "РИА Новости", дом-корабль на Варшавке и т.д.? Это рассказ про то, что все вокруг как-то не задалось, а надо бы перенестись в Бразилиа Оскара Нимейера. А что такое Москва хрущевская, СЭВ, Калининский проспект? Хрущева поразила набережная Гаваны, он хотел создать у нас океаническую набережную небоскребов с единым стилобатом, и создал, и Москва стала "портом пяти морей". А что такое Москва сталинская? Это опять рассказ про то, что все вокруг какое-то не то, неказистый провинциальный город, а нужна столица всемирной империи: величием — Рим, высотой — Нью-Йорк, пусть столица хамского ханства с идолом Лениным на Дворце Советов круче, чем истуканы острова Пасхи, лишь бы не "переулочек, переул, горло петелькой затянул". А Москва 20-х — это и вовсе "аероплан из хванеры", чтобы всем на него сесть и улететь в коммунистический Космос.

Москва в этом смысле — кладбище утопий, и архитекторы движимы ровно теми же чувствами, что и обычные люди,— они не принимают наличного состояния дел и все строят аппараты, чтобы улететь отсюда куда-нибудь далеко. В Гавану, в Рим, в 1914 год. Собственно, сегодняшнее желание Дмитрия Медведева взять и улететь из Москвы в Большую Москву — из той же серии, просто он собрался недалеко, не в Космос, а в Коммунарку. Только оно все недвижимость — не летает, и люди как-то не принимают мечты, которую им подсовывают, а начинают бороться за сохранение предшествующей, которая уже начисто забылась.

Я думаю, именно в этом и есть идентичность Москвы. Москва — это город, в котором люди не принимают своей идентичности, отталкиваются от нее, борются с ней. Город людей, не принимающих свою современность. Довольно интересное урбанистическое образование, я не нахожу аналогов.

Впрочем, нет, у меня есть одна аналогия. Однажды я стоял на набережной Бейрута, и там некий молодой человек объяснял мне свои планы на жизнь. Он окончил университет и теперь пытался поступить учиться куда-нибудь в Америку или во Францию. Если не получится поступить, он готов был поехать просто так. Вокруг было восхитительно синее море и фантастические скалы, прекрасная широкая набережная и французский центр города, построенный в стиле ар-деко, Бейрут вообще — один из самых красивых средиземноморских городов, и там не все разрушено войнами. "Почему бы не остаться здесь?" — спросил я его. Он засмеялся. "Как можно хотеть остаться здесь? Никто не хочет остаться здесь!"

Москва отличается от Бейрута тем, что сюда многие хотят попасть, но схожа тем, что никто не хотел бы остаться навсегда. Не то чтобы мгновенно уехать хочется, а так, на будущее, вертится мысль, что хорошо бы под конец жизни куда-нибудь исчезнуть — за город, за море, в Америку, в Новую Зеландию. И те, кто исчезают прямо здесь, уходят с ощущением жизненной недоделанности, будто не добежали дистанцию.

Это так не везде бывает. Однажды я вместе с одной белорусской девушкой шел из Коктебеля — еще пустого, не сегодняшнего вонючего майдана — на холмы, к могиле Волошина. У нее был характерный мелкопевучий белорусский говорок, она тренькала тоненько, но очень быстро, как офисный фонтанчик, и не останавливалась ни на секунду. "Земля-то ой больная какая вся тут — у нас и травка растет, и гуси, утки, жабы, а у них-то одни, к примеру, тараканы какие-то бегают, и те сухие, а цвет блеклый какой, гляди, а у нас зеленое все, у них трава уже сеном растет, и без запаха, а у нас как пахнет, и все, гляди, растрескалось, соленое, как губы в лихорадку, им бы уколы надо, антибиотик с витаминами". Она была по медицинской части. Волошин, вероятно, страшно бы удивился такой аттестации пастельной гаммы его коктебельских холмов, но она любила свою землю, а иную воспринимала как болезнь. И она не хотела другой.

А мы хотим. У нас город людей, которые не любят свою жизнь. Больная немного земля. Действительно, думаешь, может, витамины поколоть? Или даже антибиотик?

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...