Спектакль длительного заключения

Михаил Трофименков

В фильме братьев Тавиани "У святого Михаила был петух" (1971) анархист преодолевал десятилетнее одиночество заключения силой воображения, беседуя с призрачными соратниками. Сорок лет спустя в фильме "Цезарь должен умереть" зэки из тюрьмы строгого режима "Ребибия" — срока, меньше, чем 14 лет, ни у кого нет — репетируют с режиссером Фабио Кавалли "Юлия Цезаря" Шекспира.

Финальные титры сообщают: одного из них помиловали и он стал актером, двое написали книги. Хочется прослезиться и восславить волшебную силу искусства, благодаря которой они тоже что-то там преодолели.

На лежащий на поверхности, банально гуманистический пафос и якобы документальный характер фильма купилось жюри берлинского фестиваля во главе с реалистом-ветераном Майком Ли. "Цезарь" мог показаться ему родней британским фильмам о парнях, пущенных судьбой под откос, но нашедших себя, скажем, в мужском стриптизе.

Однако "Цезарь" никакой не документ, а "парадокс об актере", совмещение категоричных шекспировских максим: "Весь свет — тюрьма" и "Весь мир — театр". Шекспир за красным словцом гнался: одну реплику подарил Розенкранцу, другую — Жаку из "Как вам это понравится". А Тавиани приперли его к стенке и, как у нас в "Ребибии" заведено, потребовали ответа за базар: так театр все-таки или тюрьма?

Хорошо ли играют зэки? Да, но не потому, что веришь, что они — древние римляне. Потому, что не веришь, что они — зэки. Вообще, в этом фильме не веришь ничему. Якобы из-за ремонта репетиции проходят в прогулочном дворике: где вы видели репетиции с такими безупречными, как "Смерть Марата" Давида, мизансценами? Спектакль — заявленная, но ложная цель фильма: он сыгран на стадии "репетиций".

Не веришь, когда один зэк предлагает другому — у них стилистические разногласия — выйти поговорить. Не веришь, да так, что стыдно становится, якобы спонтанным прорывам эмоций. Один ласкает обивку кресла, представляя, что в нем сидит женщина (на Колыме такую мастурбацию именовали "сеансом"). Другой сокрушается, что, только соприкоснувшись с искусством, почувствовал: я в тюрьме.

Не веришь — и ладно. Положа руку на сердце: кто-нибудь помнит хоть один итальянский документальный — в смысле "киноправды" — фильм? Ну не итальянское это дело — реализм. У них все всегда на котурнах, даже в "Похитителях велосипедов": и императоры, и карманники, и Тавиани. Вот в черно-белый фильм врывается цвет, только когда герои играют перед публикой. Чудовищно пошлая метафора преодоления бесцветной тюремной повседневности. Пошлая — но такая итальянская. В этом смысле "Цезарь" — документ об итальянском национальном характере. Здесь не уголовники играют Шекспира, а уголовники играют уголовников, которые играют Шекспира.

Удивительно, что ни эта двойная игра — не каждый профессионал выдюжит,— которую ведут зэки, ни вздернутая патетичность Тавиани не препятствуют их удивительной органичности, условно говоря, "в образе". Они не жертвуют своим неаполитанским или калабрийским прононсом, но мед монологов льется из их уст так естественно. Они, конечно, не перевоплощаются: им просто близка и понятна коллизия пьесы, а всяких Октавианов и Кассиев они на своем веку навидались — и Тациту не снилось. Только в том перевоплощении, которое знакомо зэкам, сенаторы и трибуны торговали контрабандными сигаретами, собирали дань с лавочников и мутили интриги, чтобы завалить мафиозного капо и занять его место.

Когда Метелл охмуряет речами Цезаря, невольно ждешь, что он прокомментирует шрам на своем склоненном, бритом черепе: "Не обращайте внимания, это меня монтировкой ударили".

Древние римляне говорят о "человеке чести": эти слова — самоопределение мафиози. Брут агитирует сообщников — дескать, не убийство, а жертвоприношение: мы ж не мясники, мы ж за справедливость — это та же демагогия, которой распаляют себя "шестерки" перед тем, как предать пахана. Заговорщики приносят клятву верности — это бандиты бьют по рукам. В плоть Цезаря вонзаются кинжалы — это напоминает поножовщину в подворотне, и классицистическая мизансцена — никакой, боже упаси, "модернизации" Шекспира — лишь усиливает это ощущение.

Можно сказать: получилось нечто между Шекспиром и "Карьерой Артуро Уи" Брехта — фарсом об уголовниках, захвативших власть. Можно вспомнить, как в 1938-м Орсон Уэллс обрядил римлян в черные рубашки: в Джованни Аркури (Цезарь) есть что-то от Муссолини. Но лучше о Шекспире забыть вообще. Забыть и смотреть фильм как отличный тюремный триллер вроде "Пророка" Жака Одиара. Балладу о заговоре против никакого не Цезаря, а Чезаре — "смотрящего" над тюрьмой.

Так что за базар Шекспир ответил: мир и тюрьма, и театр одновременно.

Одно лишь не дает спать спокойно. Был среди актеров отличный дедок, загремевший за торговлю понятно чем "в особо крупных", "гражданин мира", доставший тюремных соседей странным приколом изображать "маорийские пляски". Вечно носил каскетку козырьком назад и играл, кстати, Сервилиуса Каску. Снявшись у Тавиани, ни актером, ни писателем не стал. Как он там, болезный, в "Ребибии"?

В прокате с 23 августа