"Творчество — это неотъемлемое право человека"

В центре современной культуры "Гараж" завершаются просмотры работ художников-самоучек, которые проводит куратор Джеймс Бретт, создатель "Музея всего" (Museum Of Everything), открытого в Лондоне в 2009 году. Москва стала последним пунктом в российском турне "Музея всего", организованном "Гаражом": просмотры под лозунгом "Разыскиваются неизвестные художники России" уже состоялись в Екатеринбурге, Казани, Нижнем Новгороде и Петербурге. Тех, для кого "Музей всего" — единственная надежда показать свое искусство миру, ждут в парке Горького: всех художников фотографируют с их работами для архива и для книги, кое-что отбирают на финальную выставку. Джеймс Бретт рассказал Анне Толстовой о своем проекте.

Насколько я знаю, вы не любите термин "искусство аутсайдеров".

Да, именно поэтому мы и называемся "Музей всего". На самом деле мы одолжили название у одного художника, который превратил свой дом в грандиозную инсталляцию всего, что было накоплено за жизнь. Он звал свой дом "Музей всего", и его, как и меня, звали Бретт. Я подумал, это знак: вот подходящее имя для нашего лондонского музея. Это название мне нравится тем, что оно открытое. А вот термин "аутсайдерское искусство" предполагает сегрегацию между тем, что снаружи, и тем, что внутри. Как будто мы, внутри, лучше. Вообще, любые термины плохи. В Америке, например, в 1940-е был в ходу термин "примитивы", что подразумевает недостаток цивилизации — предшествующую, более простую стадию развития. Мы же говорим о спонтанных творческих проявлениях, об искусстве, которое появилось, потому что кто-то не мог его не сделать. Творчество — это неотъемлемое право человека. Мы показываем творчество людей, у которых имеется совершенно оригинальное видение мира и которые пытаются представить это видение в своих работах одним им ведомым способом. Мы не стремимся собрать "классиков аутсайдерского искусства", нас интересует правдивое и очень личное самовыражение. Конечно, большинство людей, которых мы встретили, искренни и правдивы, но лишь немногие смогли выработать уникальную эстетику, лишь единицы идут неизведанными путями. Мы называемся "Музей всего", поскольку в нашем музее возможно все.

"Музей всего" — первый музей, скажем так, "другого искусства" в Великобритании. Почему в стране, где существует своего рода культ чудаков, где даже классики национального искусства вроде Уильяма Блейка — по сути самоучки, до сих пор не было такого музея?

Я и сам задаюсь вопросом — почему. Ведь интерес к такому творчеству огромен, в том числе среди профессиональных художников: они видят в самоучках родственные души. В пятидесяти случаях из ста открыть самоучку помогает профессионал, вспомните Таможенника Руссо или Серафину Луи... Мы делали выставку вместе с Питером Блейком — его дом набит искусством любителей, он говорил мне, что из любви к popular art, к расписным дверям и рисованным вывескам, вырос его собственный pop art. Однако до сих пор никто не сделал попытки понять творчество таких художников и поместить его в культурный контекст, хотя было сделано несколько выставок, например знаменитая "Аутсайдеры" в галерее Хейворд лет тридцать назад, и во многих музеях открыли отделения так называемого народного искусства. Но когда британские музеи берутся за выставки любителей, они делают их формалистически, так, словно бы работают с академическим искусством, и зачастую прибегают к убийственным сравнениям, помещая работы самоучек рядом с работами современных художников так, что сразу видно, где искусство, а где — нет. Я думаю, проблема в цивилизации и образовании: в любом развитом обществе уполномоченные лица начинают решать, что должно быть в музее и что есть искусство, отсюда разделение на "высокое" и "низкое". Лучшее объяснение принадлежит Альфреду Барру, первому директору Музея современного искусства в Нью-Йорке, который очень любил, как он это называл, "современные примитивы". Он говорил, что есть две истории искусства: формальная и другая, альтернативная. И в этой альтернативной истории не работают приемы формальной: тут каждый художник — индивидуальность, тут невозможно сгруппировать художников по стилям и направлениям. Альтернативное искусство представляет собой большое неудобство для искусства мейнстрима, покушаясь на его господство и правоту. Оно бросает вызов кураторам и историкам искусства: у них нет слов для его описания, нет исторического контекста, нет академических площадок, где они могли бы его анализировать. Вот вы, кстати, знаете, за что Альфреда Барра отправили в отставку?

Нет.

Об этом мало кто пишет. До 1950-х искусства афроамериканцев, а оно тесно связано с народным искусством, искусством самоучек, в американских музеях просто не было. Так вот, в 1937-м у черного художника была персональная выставка в Музее современного искусства — первая в американской истории. Его звали Уильям Эдмондсон, он был резчиком по камню. В пятьдесят лет ему было откровение, Господь сказал ему: "Уильям, иди и режь по камню". Он устроился работать на кладбище и начал вырезать на надгробных камнях — боксера Джека Джонсона, икону черной Америки, президента Рузвельта, ангелов, Христа. Эти работы попались на глаза фотографу Луизе Даль-Вольф, которая охотилась за подобными экстравагантностями, а потом Альфред Барр увидел ее снимки и устроил Уильяму Эдмондсону персональную выставку. Не было ни одной рецензии: это же какой-то чернокожий, который работает на кладбище. И вскоре Альфреду Барру пришлось покинуть музей — он поплатился за любовь к искусству самоучек.

Альфред Барр был, конечно, авангардист. И искусство авангарда, отвергшее классические каноны, искало в "альтернативном искусстве" обоснование своих эстетических идей. Но неужели сейчас, когда никаких норм, канонов и правил не существует, когда вчерашние самоучки-аутсайдеры становятся звездами современного искусства, как Жан-Мишель Баскья, кстати, тоже черный, остаются какие-то трудности с восприятием "альтернативного искусства"?

Да, профессиональное искусство приняло Баскья и примет еще множество ему подобных. Но тем не менее во всем мире сохраняется сегрегация, разделение на правильное и неправильное. В прошлом году мы делали выставку искусства людей, у которых проблемы с обучением — они не сумасшедшие, просто их мозг развивается особым образом. Их работы были выставлены в универмаге Selfridges. Пришел критик из Guardian и говорит: "Какое мрачное, болезненное искусство. Его нельзя выставлять". Это типичная точка зрения даже сегодня, хотя Марсель Дюшан еще сто лет назад показал, что искусством может быть все что угодно. Но если художник не может объяснить свое искусство, а большинство участников той выставки не могли, потому что они вообще не разговаривают, то это и не считается искусством. Такое искусство нуждается в адвокате, и "Музей всего" берет на себя эту роль. Меня поддержали многие профессионалы, Ханс-Ульрих Обрист и Массимилиано Джони, но "Музей всего" остается альтернативной площадкой. Наверное, потому что такое искусство заставляет теорию и эстетику пересмотреть свои фундаментальные принципы. Психотерапевт скажет вам, что никто в этой комнате не может считаться нормальным. Хорошо бы, чтобы искусствоведение пришло к аналогичным выводам. Мы делали персональную выставку художницы Джудит Скотт: у нее был синдром Дауна; когда ей было пятьдесят, ее сестра-близнец, абсолютно нормальная, привела ее в специальную художественную студию, где она начала делать скульптуры из ткани. Мы показывали эти скульптуры критикам, они говорили, что это похоже на Луиз Буржуа или Аннет Мессаже, рассуждали, теоретизировали, но когда узнавали, кто их сделал, у них просто не было слов. Как не было их у самой Джудит Скотт — она была глухой и не разговаривала. "Музей всего" постоянно задает вопросы — что такое искусство, каковы его цели, почему оно трогает нас. Искусство не существует в природе само по себе, это люди его создают, это их творческая энергия ищет выхода в каких-либо формах, и кто сказал, что формы, найденные Джудит Скотт, чем-то хуже. Мы делали выставку Джудит Скотт вместе с Линн Кук, куратором Музея королевы Софии, и она показала ее работы Розмари Трокель. В результате скульптуры Джудит Скотт оказались на выставке Розмари Трокель в Музее королевы Софии в Мадриде, потом переехали в Новый музей в Нью-Йорке и теперь вернулись в галерею Серпентайн в Лондоне. Возможно, успех "Музея всего" связан с тем, что мы обращаемся к творчеству как к универсальной категории.

Вы сказали, что музеи, кураторы и критики не нашли адекватных способов работы с таким материалом. Какие способы экспонирования и интерпретации предлагает "Музей всего"?

У меня нет ясных предложений и решений — одни вопросы. "Музей всего" — гибкий организм, мы будем изменяться по мере роста. Я верю в альтернативную историю, я верю в частную историю. Наш принцип — сотрудничество и включение, и этим мы отличаемся от большинства "нормальных" музеев, где любая выставка такого искусства будет сегрегационной. У нас же весь музей сегрегационный. На нашей первой выставке мы просили современных профессиональных художников комментировать работы самоучек — мы не сравнивали одно с другим. Искусство художников из студии для людей с проблемами в обучении мы показывали в универмаге, чтобы сказать людям: смотрите, вот то, что вы не считаете искусством, в пространстве, которое вы не считаете музеем. Двадцать пять витрин на самой оживленной улице Лондона были забиты искусством, Трейси Эмин захотела выставиться тут же, в витринах, и два миллиона человек невольно превратились в зрителей и получили эстетический опыт.

Может, это и хорошо, что никто не знает, как работать с таким искусством любителей? Попытки институционализации могут его убить.

Отчасти — да. У вас в России несколько иная ситуация. У вас есть музеи наивного искусства: по крайней мере, ему отдают дань уважения, хоть и загоняют в гетто. Сам термин "наивное искусство" предполагает, что оно, как и аутсайдерское, ущербно. Интересно, что ваша система кружков для самодеятельных художников учила их, как правильно делать наивное искусство, что само по себе против логики. Смысл искусства самоучек в том, что они сами всему научились. Недавно в Петербурге к нам пришел один парень, неплохо образованный, но явно попавший в плохую компанию, он принес картинку с таким брутальным персонажем, вооруженным до зубов, и подписью "Не бойтесь". И вот этот парень спрашивает меня, что мне рисовать. Это беда — даже самодеятельные художники ждут указаний. Конечно, профессиональные художники тоже попадают в зависимость от вкуса галеристов и коллекционеров, но это теперь и самоучек касается. В Америке был один художник, начавший рисовать в сто лет. Я влюбился в его картину с курильщиком, очень хотел ее иметь, наконец купил, и потом кто-то сказал мне, что у меня неплохой экземпляр. Оказалось, он написал сорок таких картин: одному понравилось, он продал и написал еще десяток — целая индустрия. Не надо забывать, что многое в мире искусства регулируется арт-рынком, а мы выставляем невинное искусство, которое не задумывается о том, что сколько стоит.

Советская система художественной самодеятельности была отголоском пролеткультовской утопии русского авангарда. Вы тоже верите в утопии, в то, что каждый человек — художник?

Мы в "Музее всего" тоже отчасти коммунисты: нам нравится идея русского авангарда прислушиваться к мнению каждого. Когда мы устраивали просмотр в Лондоне, я хотел сделать рекламное объявление "Первый демократический проект в современном искусстве". Это, конечно, шутка, но вообще-то современное искусство не очень-то демократично, тем более в России, где современное искусство — это совсем крохотный мирок. Наш "Музей всего" занимается процессом демократизации культуры. Это особенно важно в России, где людям так долго говорили, что надо делать и как правильно все воспринимать. Одна из самых незабываемых встреч была у меня в Нижнем Новгороде. На просмотр пришел старичок, ему было хорошо за восемьдесят, он размахивал руками, показывал нам какие-то диаграммы и все время страшно орал. Наконец мы поняли, что он совершенно глухой, и попросили его писать — выяснилось, что у него имеется своя довольно сложная теория мироздания, оказалось, до войны он был членом какого-то нижегородского астрологического общества. Да, он не принес нам произведения искусства, но его философия — это его искусство. Его отвергает наука, его отвергает культура — он пришел к нам, простоял два часа в очереди, чтобы как следует покричать на нас. Что нам оставалось делать? Только принять его как художника. Вот еще один случай из Нижнего Новгорода. Опять же, пришел весьма пожилой человек, директор школы, принес тридцать рисунков, которые оказались частью серии в четыре тысячи рисунков: каждый день, четырнадцать лет подряд, он ходит в парк и рисует деревья, но это не просто энциклопедия, дневник наблюдений за природой — для него это способ вносить порядок в строение мира.

Традиционное искусствознание и критика всегда стоят перед проблемой выбора. "Музей всего", несмотря на название, не может вобрать в себя все. Каковы ваши критерии отбора?

"Музей всего" не выставляет все подряд. Речь не идет о том, чтобы прийти в психиатрическую клинику и объявить: "Ребята, айда к нам в музей!" Искусство таких людей интересно нам не только потому, что они душевнобольные, а потому, что оно само по себе интересно. И при отборе мы не можем быть демократами. Мы выбираем то, что нам нравится, и руководствуемся инстинктом. Я по профессии кинорежиссер: когда вы делаете кино, вы не можете допустить, чтобы вся съемочная группа была равноправным создателем фильма, хороший фильм создается волей одного режиссера-диктатора, который хоть и питается идеями своей команды, но общее видение картины принадлежит только ему. Я создал "Музей всего", за годы его существования я сотрудничал со многими кураторами и художниками; конечно, у нас бывают сомнения и споры из-за каких-то работ, но когда речь идет о чем-то действительно уникальном, все единодушны. К нам приходят тысячи девушек, которые рисуют свои чувства, и тысячи бабушек, которые тоже рисуют свои чувства, но только один рисунок из тысячи обладает формальной уникальностью и правдивостью выражения. В Петербурге мы встретили женщину-целительницу, которая делает абстрактные рисунки в медицинских целях — она верит, что они обладают способностью лечить, она может рассказать про каждую деталь, объяснить, что вот это, допустим, Ленинград перед войной. Эти рисунки феноменальны по красоте, а она даже не знает, что она — великий художник-абстракционист. Я думаю, что "Музей всего" стал возможен только благодаря опыту современного искусства. Сто лет назад я бы, наверное, застрял в эстетике импрессионизма, тогда как современное искусство расширило наши представления о красоте.

Вы все время говорите о рисунке, живописи, скульптуре. Сегодня у каждого есть мобильный телефон, а в нем — камера, сегодня каждый — фотограф и видеооператор. Собираете ли вы фотографию и видео?

В любительских фотографии и видео гораздо реже встречаются уникальные творческие проявления. По большей части люди очень сильно зависят от своих инструментов, и медиа подавляют выражение индивидуальности. Мне попадалось мало фотографов, которых я мог бы включить в свои выставки. Мирослав Тихий — редкое исключение, но ведь это не просто фотография, в его искусстве очень важны рисованные рамы для снимков, он оставил сотни рисунков... Мортон Бартлетт — тоже исключение, но за его фотографиями кукол стоит огромная художественная работа: сделать этих кукол, одеть их, придумать образ — это часть Gesamtkunstwerk. Я живу в технологическом мире, в высокотехнологическом городе Лондоне, но я — романтик и верю в романтизм ручной работы. Возьмите коллекцию Владимира Архипова — это фантастические самодельные бытовые вещи, приборы, инструменты; разумеется, это более сложная штука, чем творческое самовыражение, но это производит огромное впечатление.

Вы делали аналогичные просмотры в Лондоне. Русские самодеятельные художники отличаются от британских?

Абсолютно. Конечно, здесь тоже полно девушек, которые рисуют свои чувства, и юношей, которые рисуют свои фантазии в манере Гигера. Но в России очень заметно влияние советской системы образования: люди с большим уважением относятся к классике и традиции, к народным сказкам, к литературе, к истории, к живописи передвижников. В Казани к нам пришел один строитель, который пишет большие исторические картины, принес полотно, изображающее вторжение фашистов в СССР, но его любимый сюжет — София Ротару, она его муза. Одну картину мы выпросили на выставку: она задумывалась как портрет его отца, отец работает в поле, и это похоже на советскую производственную живопись, но художник — татарин, поэтому в центре поля он решил посадить первого президента Татарстана — а рядом с ним, конечно, София Ротару.

Благодаря процессу над Pussy Riot в России стало заметно больше протестного активистского искусства. К вам на просмотры приходили активисты?

Pussy Riot оказали большую услугу России — они заставили людей думать о свободе самовыражения. Я действительно имел в виду уличное искусство, протест и активизм, поэтому мне было так важно устроить просмотры этим летом. И я очень удивился, что активисты не пришли. Однако искусство протеста все же было, пусть это и тихий, метафорический протест — против условий жизни в России. В Петербурге к нам пришел один водитель, достал папку с дюжиной рисунков странных и страшных скорчившихся людей: оказывается, он рисовал бездомных на улицах в конце 1990-х, потому что они исчезнут и от них ничего не останется.