Иран, который мы потеряли

"Цыпленок с черносливом" — это как бы успешное вторжение иранско-французского дуэта Маржан Сатрапи и Венсана Паронно, прославившегося анимационным "Персеполисом" (2007), на территорию игрового кино. Хотя, игрового ли?

В основе "Цыпленка", как и "Персеполиса",— "графический роман" Сатрапи, то есть, конечно, никакой не роман, а комикс, но брезгующий своей жанровой природой, претендующий на благородную литературную родословную. Герои — дело не в том, что функционируют они на фоне анимационных задников, да и анимации как таковой в фильме хватает,— кажутся скорее нарисованными, чем живыми. Точнее говоря, игрушечными. Как марионетки в театре, куда скрипач Насер Али-хан приводит дочку, как Тегеран 1958 года, укутанный невсамделишным снегом, или нестрашные демоны, навещающие героя. Как сам Насер, истово таращащий глаза, провоцируя лишь на некорректную мысль: чтобы превратить простого еврея Матье Амальрика в перса, достаточно приклеить ему щетку усов.

Эту игрушечность проще всего растолковать так. Насер неделю как не вылезает из постели. Бывает: восточные мужчины — неженки. Но все гораздо серьезнее. Нелюбимая и некрасивая жена (Мария де Медейруш) в пылу безобразной ссоры разбила его скрипку, а тут еще нахлынули воспоминания о трагической любви к прекрасной Ирэн (Гольшифте Фарахани). Перебрав все способы самоубийства, Насер выбрал самый комфортабельный: угаснуть в кроватке, откуда его не выманит даже аромат любимого цыпленка в черносливе.

Так вот: Насер считает постель смертным одром, хотя это просто постель. Авторы же верят, что сняли трагедию о тщете жизни, ну, или о судьбе художника в жестоком мире, а не кукольную имитацию.

В данном случае "имитация" — не упрек, а жанровое определение. "Цыпленок" навевает неуместные ассоциации с "Покаянием". Тенгиз Абуладзе тоже расставлял эмоциональные акценты бесхитростно, как живописец-примитивист. Добро, оно же духовность,— это когда художник с богемной прической и огромными глазами играет на рояле. Зло — это когда художника терзают черные рыцари.

Такой примитивизм притворен. Искушенный автор наигрывает детскость. Вот, например, мама Насера (Изабелла Росселлини) при жизни непрестанно курила, и клубы дыма будут вырываться даже из ее могилы. Такая расчетливая наивность на грани пошлости дозволена режиссерам из "третьего мира" и хорошо конвертируется под брендом "магического" или "поэтического" реализма, хотя к оригинальному, почвенному и жестокому "магическому реализму" не имеет отношения. Ничего страшного: таковы особенности национальной охоты за европейским успехом.

Роковой вопрос: какой "национальности" эта охота? К иранскому кино Сатрапи отношения не имеет. Настоящее иранское кино, хотя и его мэтры не избавлены от искушения "сделать красиво" западному зрителю,— другое, вдумчивое, всматривающееся в реальность и выясняющее с ней отношение. Сатрапи же повезло с моментом режиссерского дебюта. Иран ославлен как "страна-изгой", почти "империя зла". Европейским интеллектуалам справедливо чудится расизм в этих определениях из американского лексикона. Они хотят видеть и любить другой Иран — Сатрапи отлично подошла на роль его культурного посла.

Америку, кстати, интеллектуалы не любят, что твои аятоллы. Самый смешной, злой и по-хорошему, по-агитпроповски грубый эпизод фильма — лубочные кошмары Насера, воображающего будущее сына: вырастет, уедет учиться в Штаты и превратится в такую же хрюшку, как все янки, обожравшиеся пиццей и колой.

В поисках "культурного посла" "другого" Ирана французам не пришлось далеко ходить. Ну какая из Сатрапи, правнучки последнего шаха из династии Каджаров, свергнутого Пехлеви в 1925 году, внучки премьер-министра на службе Пехлеви и дочки родителей с прокоммунистическими симпатиями, иранка? В Тегеране она училась во французском лицее. В Вене, куда ее в 14 лет отослали родители, подальше от революции и войны,— опять-таки во французской школе. Выучилась на художника во Франции, где и осела.

А вот такая вот, самая что ни на есть иранка. Смотря "Цыпленка", я вспомнил своего друга-иранца: раненный в 1980-х на иракском фронте, он решил, что с него хватит, и сдернул в Париж, где продолжил свое обучение в Сорбонне. Не без труда: профессорам казалось, что Инаят над ними издевается, а он просто говорил с ними на том французском, которому его научили на родине,— на языке времен Вольтера и Дидро.

Интеллигенция Ирана, жестоко модернизированного Пехлеви, искренне и влюблено тянулась к французской и вообще западной культуре: литературе, кино (в "Цыпленке" Насер и Ирэн смотрят "Призрак оперы" с Лоном Чейни), революционным идеалам. Сатрапи возрождает потерянный, просвещенный, эмансипированный, но неистребимо патриархальный, чувствующий себя европейским городом Тегеран. Город даже не детства Сатрапи, а юности ее родителей. Погубленный сначала последним Пехлеви, а потом — аятоллами. Конечно, игрушечный, но откуда же взять настоящий. Фильм, несмотря на всю свою слащавую красивость, вызывает те же эмоции, что и, скажем, колониальный центр Касабланки или особняки в стиле модерн в приморских кварталах некогда интернационального Баку. То есть тихую печаль о несбывшейся, да и изначально обреченной, утопии "европейского Востока". И эта драгоценная печаль гораздо значительнее, чем слезы, которые могло бы вызвать трагикомическое самоубийство Насера.

В прокате с 20 сентября, в рамках Фестиваля неправильного кино