Штурм Гроссмана

На этой неделе на телеканале "Россия" выходит сериал Сергея Урсуляка "Жизнь и судьба" по роману Василия Гроссмана. Обозреватель "Огонька" посмотрел первые четыре серии экранизации

Андрей Архангельский

Российское телевидение приучило к осторожности: мы знаем, что даже явное антисоветское произведение некие умельцы способны превращать в нечто, как говорится, "патриотическое" — сместить акценты, убрать ключевые фразы и эпизоды, добавить штришок от себя, то есть, в сущности, это такой новый изощренный способ цензуры. Так, например, случилось с сериалом Глеба Панфилова "В круге первом", который благословил, казалось бы, сам Солженицын: вроде все по тексту, а все равно вышло в результате нечто противоположное, в духе — "у нас была противоречивая эпоха, но какие же прекрасные люди".

С новым сериалом Урсуляка подобные опасения вполне оправданы, потому что на носу годовщина Сталинградской битвы и из антисоветского романа легко, в общем, можно сделать сериал о героических защитниках Сталинграда (сценарий сериала писал Эдуард Володарский, один из авторов сценария к "Утомленным солнцем - 2"). И самое начало сериала вроде бы подтверждает худшие опасения: знакомая черно-белая хроника, поцелуи победителей, закадровый голос сообщает, что "все они были героями: и те, кто воевали, и те, кто в тылу", что, конечно, противоречит идее Гроссмана. У которого все были жертвами, а некоторые из них еще и сволочами — вроде комиссара Гетманова или паспортистов в Куйбышеве. Но потом понимаешь, что эта вводка — такая дань официозу, ритуальное "просим пардона", и дальше видно, что Урсуляк многое поставил на кон, делая это кино. Все диалоги героев тщательно, скрупулезно сохранены, все акценты расставлены в соответствии с духом книги, а не только ее буквы.

Это очень древний вопрос: полезен ли сериал роману? И чаще всего выясняется, что нет, но с Гроссманом как раз тот уникальный случай, что полезен — в практическом смысле. После того как роман был арестован и изъят КГБ в 1960-е, Гроссман не имел возможности над ним работать, а роман нуждался, конечно, в доработке. Сериал способен сделать невозможное — отшлифовать, убрать повторы и снять логические нестыковки в романе. При этом делаешь интересные открытия — это все равно как обнаружить на известной картине какой-то более древний слой.

Разговоры

Роман состоит в основном из разговоров, а также из внутренних монологов героев. В сериале, конечно, есть еще бои, экшен, но и здесь важны ли оказываются именно слова. Книга описывает время с 1942 по 1943 год, переломный этап войны, как гласит историография. Он действительно переломный, но это не столько о войне, сколько об изменениях в массовом сознании. Историк Марк Солонин, например, считает, что было две войны — до Сталинграда и после, потому что в 1942 году народ начал воевать не за власть, а за себя. Разговоры в сериале и являются этим переменным током: мы видим, как с глухой, скрываемой и даже уже не скрываемой ненавистью, со страхом, но и с надеждой сотни и тысячи людей начинают говорить друг другу правду. Большевик Крымов (Александр Балуев) потрясен, что в окопах Сталинграда люди говорят такое, о чем недавно еще боялись и подумать, например про колхозы, намекая, что за нынешние муки народные можно было бы их отменить после войны. А поделать с этими людьми ничего нельзя — они умирают в бою раньше, чем доносы на них доходят до штаба. Агитация и пропаганда оказываются ненужными, лишними. Народ, что называется, начинает воевать САМ. Крымова Гроссман писал отчасти с себя — поскольку служил во фронтовой газете и выступал перед бойцами. Еще благодаря сериалу понимаешь, что сцена с Крымовым — это вывернутая наизнанку сцена с политработником из романа Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда" (фильм вышел в 1956 году). В русской военной прозе идет постоянная борьба за правду о войне, и она оказывается настолько многоуровневой, что то, что считалось правдой еще вчера, сегодня кажется почти что ложью.

В сериале говорят комдивы Батюк и Гурьев (у Гроссмана многие герои Сталинграда выведены под настоящими фамилиями). Командир 39-й гвардейской стрелковой дивизии Гурьев (Александр Аравушкин) произносит очень убедительный монолог о том, как командарм Чуйков выбил его начштабу зубы, и улыбается черным от сажи ртом, и вдруг его лицо меняется в мгновение. Разговаривают в компании физика Штрума. Разговаривают в обороняемом доме шесть дробь один "управдома" Грекова — о вшах, о бабах, но и о власти потихоньку тоже. Это многоголосие просыпающегося самосознания Урсуляку удалось показать — есть там эпизод, как перед гибелью солдаты гуторят вроде друг с другом, а на самом деле обращаются к самим себе. Эти разговоры и являются переломным этапом войны; а все эти землянки в три наката и шарашки с физиками в тылу — на самом деле "дедушки" и "бабушки" интеллигентских кухонь 1970-х, их предтечи. Свобода в России всегда начиналась с глухого ропота обреченных. И она началась в окопах и землянках, а не под синим уютным абажуром, как кто-то мог подумать.

Дом

Еще Толстой заметил, что русские плохо воюют большими массами и очень хорошо — малыми маневренными группами: именно из-за того, что нет всевозможного начальства, которое требует отчетов. Собственно, образ дома номер шесть, который обороняет Греков и его бойцы и чему посвящена половина примерно сериала,— не такая уж простая история. Несмотря на километры бравой прозы, Сталинградская оборона до сих пор не осмыслена на культурологическом уровне. В Сталинградских подвалах, в развалинах стихийно, на 4-5 месяцев организовывались какие-то боевые общины, с ударением на первый слог,— из солдат и офицеров; они жили и воевали там вопреки любой логике. Урсуляк делает акцент: капитан Греков просит его называть "управдомом", то есть он бессознательно пытается отменить прежнюю систему отношений с подчиненными, выстроить новую — во имя защиты Дома. Тут главная мысль и у Гроссмана, и у Урсуляка — что люди воюют за родину без разрешения, без санкции руководства, за себя, что с точки зрения власти всегда преступление. Эти люди в развалинах — момент истины, зарождения новой общности — воюющего народа; это идея самоорганизации людей ради победы, без начальства и без комиссаров.

Мы все воспитаны на примере Дома Павлова, на том, как они там "стояли до последнего", но странным образом это одновременно был и островок свободы, потому что в этот дом не могли прийти с арестом или обыском. Свобода при Сталине возможна только на границе жизни и смерти, именно поэтому и в книге, и в сериале оборона носит оттенок некоторого безумия. Люди, выжившие после кровавой штыковой, возвращаются домой и штопают зачем-то одежду. "Ад обжит; бойцы между атаками чинят ходики; мать продолжает разговаривать с умершим сыном. Безумие не отличается от нормы",— писал Лев Аннинский. В принципе, люди, обороняющие дом номер шесть, уже сошли с ума — именно в этом состоянии они способны так сражаться и так умирать.

Зверство

Есть два типа отношения к войне у режиссеров: одни понимают законы войны как данность; другие — к ним относится и Урсуляк — не устают удивляться гибели каждого; они не могут никак примириться с тем фактом, что вот был человек — и нет его. Ползет радист, прижал рацию, радуется, что уцелел, взрыв — и уже нет радиста, а есть мертвое тело. Все то же самое с врагами: вот немец бреется, слушает пластинку — и вот он уже мертвый, и бриться ему было, как выясняется, совершенно необязательно. Сериал сплошь состоит из таких эпизодов. У Гроссмана в романе был известный параллелизм, что сталинизм и нацизм — родственники; Урсуляк заменяет это параллелизмом физиологическим: смотрите, говорит он, когда эти люди умирают, они совершено одинаковы. Весьма неожиданный для 2012 года, и тем ценный, антивоенный пафос. В принципе, немцы в сериале никакие не звери, а тоже жертвы. Отчасти и битва приобретает вид абсурдного взаимного уничтожения. Немцы слушают пластинку с "Катюшей" и ходят в атаку с нашими ППШ; наши едят немецкие консервы и укрываются немецкими шинелями. После удачного налета наводчик рад, докладывает: много трупов! Сцена встречи со снайперами: обычные симпатичные ребята, такие хорошие лица, рассказывают о том, как убили 70, 80, и 90 человек, подробно и буднично, и тут еще применен модный прием флешбэков — трижды стрелял в немецкого офицера и его подругу, именно чтобы крестом уложить друг на друга... Это предстает смесью зверства и героизма, чем-то выходящим за пределы кондовой школьной программы, и образ похохатывающего при этом полковника добавляет инфернальности. На самом деле у Гроссмана все это тоже есть, просто кино способно эти моменты безжалостно подчеркнуть.

Штрум и компания

Сериал богат на выпуклых второстепенных героев. Выбор на главные роли довольно предсказуем: Анна Михалкова играет хорошую человечную женщину, Марью Ивановну Соколову, Александр Балуев играет большевика Крымова, Маковецкий играет интеллигента-ученого. Весь этот расклад стал настолько привычен за 10 лет, что нужно очень постараться, чтобы в это поверить. Поверить лучше всего пока удается в Маковецкого-Штрума, даже штришки ему какие-то придуманы: например, в разговоре он постоянно произносит не "што", а "что". Сериал "любит" положительных героев, но тут их в прямом смысле нет, да и быть не может, поскольку все — жертвы, как уже было сказано. Зато это добавляет сериалу правдивости: мы знаем, что Штрум борется за правду, против невежества, но при этом он не любит жену, и, хоть ты тресни, это его угнетает не меньше, чем сводки с фронта. Это является нарушением формальной логики для патриотического сериала: ну, время ли тут любить — не любить, однако в этом тоже есть известное противопоставление личности и войны, одна из тем Гроссмана. Точно так же бережно, как в романе, передана и сложная смесь чувств Штрума к пасынку, который отправляется на фронт. Штрум хотел бы, но при всем желании не может его полюбить, даже перед смертью. Все это непривычно усложняет сериал, работает вроде бы против зрительского интереса. Но именно так решено позиционировать сериал, и этот выбор "России" стоит оценить. Там вроде бы решено, что рейтинги для этого сериала — не главное; важно не количество просмотров, а, так сказать, качество. Вот сериал "Склифософский" пусть будет для всех, а "Жизнь и судьба" — не для всех, говорят на телеканале. Это можно назвать победой гуманизма в сталинградской битве телеканалов за рейтинг: что-то и в сознании телевизионщиков способно меняться.