Выставка фотография
В Мультимедиа Арт Музее (МАММ) открылась выставка "Россия. XX век в фотографиях: 1918-1940", вторая часть исторической эпопеи, сделанная Московским домом фотографии при поддержке Росбанка. Снимки взяты из собственных фондов, из собраний Государственного архива РФ, Российской государственной библиотеки, Музея политической истории России, Бахрушинского музея, Российского государственного архива кинофотодокументов, Союза фотохудожников России, а также частных коллекций и семейных архивов. Проект "Фотоархивация российской истории" — это не только серия из четырех выставок и каталогов, с экспозициями, однако, полностью не совпадающих, но и интернет-архив www.russiainphoto.ru, куда все желающие могут добавить карточки из домашних альбомов, если они имеют историческое значение. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Имен тут полно, и все это первые имена эпохи: Аркадий Шайхет, Борис Игнатович, Иван Шагин, Эммануил Евзерихин, Евгений Халдей, Георгий Зельма, Марк Марков-Гринберг, Яков Халип. Даже Александр Бродский ("отец поэта", подчеркнуто в экспликации) со снимком "Первый автобус, переделанный из грузовика", Ленинград, 1926 год. Даже Маргарет Бурк-Уайт, первый западный фотограф, которому позволили снимать успехи социалистического строительства в начале 1930-х. Судя по отобранным кадрам, ее как пусть и не мать, но все же женщину интересовали социальные сюжеты: очередь из родителей с детишками под портретом Ильича в детской больнице, крестьянский семейный обед, где три бабы в платках, бабка, мать и дочь, хлебают какой-то брандахлыст из одной общей миски. Эта сцена несколько контрастирует с "Обедом в поле" Георгия Петрусова, снятым в 1934-м в духе пырьевской "Богатой невесты": там бригады счастливых хлеборобов расселись широкими кругами возле скатертей-самобранок, расстеленных прямо на сжатой пашне.
Впрочем, художественность фотографии обычно в ущерб документальности: трудно не срифмовать кобылу как будто с вывихнутой в крике челюстью из "Коллективизации" Дмитрия Дебабова с "Герникой" — другие детали снимка перестаешь замечать. И не имена составляют смысл проекта — "неизвестные фотографы", а их, естественно, большинство, оказываются куда важнее и куда занимательнее. Эти неизвестные-то и сняли все самое эпохальное. 1918 год: Ленин в Кремле, а Николай II в Тобольске — дрова пилит. 1939 год: Вячеслав Молотов подписывает советско-германский пакт о ненападении — Молотов в сером костюме сидит за столом, вокруг суетятся чернопиджачные дипломаты, за ними совсем не видно лица Риббентропа, но зато товарищ Сталин в белом кителе, победно улыбающийся, хотя и стоит с краю, а все равно выглядит центральной фигурой сцены. Может быть, просто потому, что он единственный в белом. Но, скорее всего, это наше "историческое подсознание" ставит его в центр кадра. Собственно, об историческом сознании и о фотографии как документе истории, якобы объективном, и заставляет задуматься фотоархивационный проект МАММ.
От Брестского мира до Финской кампании — этот период до сих пор возбуждает такие бурные дискуссии, словно бы гражданская война продолжается и сегодня. Мультимедиа Арт Музей принимать чью-то сторону в этом братоубийстве не стал, взяв нейтрально-интеллигентный тон изложения событий и обходя все острые углы — никаких особых зверств времен красного и белого террора, никаких голодоморов, только голодающее Поволжье пунктиром. Лев Троцкий приветствует одних солдат, Александр Колчак — других, и разницы между той и другой армией, если на глаз, ровным счетом никакой. Превращенная в амбар церковь полна зерна, изба-читальня полна народу — вот и уравновесилось. Москва строится, Шатура дает ток, паровоз вперед летит — страшный такой паровоз обтекаемой формы с милитаристской остроносой мордой называется, естественно, "Иосиф Сталин", 1937 год. Зато много деятелей культуры: тут вам и Ахматова с Пуниным, и Горький с Эйзенштейном, и Орбели с эрмитажниками на заводе, и Зощенко, застигнутый Игнатовичем за покупкой яблок у какой-то мелкособственнической гражданки. Как чудесно жилось всем им в пору того небывалого культурного подъема, мы знаем из других источников.
Фабзайцы и беспризорники, стахановцы и осоавиахимовцы, пионеры и физкультурники, комбеды и ликбезы, продразверстка и коллективизация, первые процессы и первые лагеря, Фрунзе в гробу и Есенин, вынутый из петли в "Англетере",— мало что выглядит здесь сенсацией. То ли оттого, что фотографии перевалили через несколько порогов цензуры — авторской, редакторской, архивистской, кураторской. Так что в репортаже 1924 года Соловецкий лагерь — клуб с роялем, лазарет и врачи в чистеньких халатах — смотрится форменным санаторием. То ли оттого, что весьма общих знаний по истории недостаточно, чтобы оценить каждую конкретную карточку с ее деталями и лакунами, скажем, явно подретушированными лицами делегатов какого-то съезда. А далеко не каждый снимок снабжен таким точным комментарием, как, например, портрет директора "Дальстроя", заслуженного чекиста Эдуарда Берзина с дочерью Мирдзой: "За два месяца до ареста".
Но тем интереснее рассматривать эту самую конкретную карточку, превращая ее в исторический документ усилием разумного глаза и ища тот "пунктум", который цепляет вас в силу вашего не то предшествующего опыта, не то интуиции. Скажем, прелестный снимок "На долгую чекистскую память" 1920-х с двумя одинаково безликими персонажами в кожаных тужурках под ленинской головой, высеченной в скале. Или "Новые советские чиновники" Александра Устинова тех же 1920-х: четверо в ряд, все с портфелями, двое босы — обуви пока не имеют. Или "Сугробы на Мясницкой" 1918-го: чудовищные, выше человеческого роста, прямо как в Петербурге времен эффективного менеджера Матвиенко, иллюстрирующие бессмертное высказывание профессора Преображенского про "разруху в головах". Или евзерихинская "Бригада Паши Ангелиной" 1930-го: счастливые колхозницы перед зданием Моссовета "с покупками, сделанными в столице",— образец товаро-денежных отношений между Москвой и остальным СССР на весь оставшийся XX век. Или "В пионерском лагере" Виктора Буллы 1937-го: колонна детей со знаменами, велосипедом и пулеметом на учениях где-то возле Ленинграда, все в противогазах. Как если бы героя мунковского "Крика" размножили в сотнях копий.