8 ноября в Бахметьевском гараже президент Израиля Шимон Перес открыл Российский еврейский музей толерантности. Григорий Ревзин побывал в музее заранее и остался в замешательстве, ощутив себя частью экспозиции.
Вообще-то это чудо, что посередине Москвы открылся еврейский музей. Он огромный, больше Манежа. Москва, конечно, не самое антисемитское место на земле, но тем не менее юдофобские взгляды здесь можно выражать открыто и вовсе этого не стесняться. 4 ноября — "Русский марш", 8 ноября — открытие еврейского музея — в этом чудится некая интрига. И это, можно сказать, идеологический музей: он рассказывает про еврейский взгляд на русскую историю ХХ века. В Москве нет других национальных музеев с такой программой, да и, честно говоря, вообще нет национальных музеев. Есть культурные центры, а такого музея ни у одного народа пока нет. Может, теперь будут строить.
Этот музей ни на что не похож. В смысле — ни на один другой еврейский музей из тех, что я видел. Есть четыре типа еврейских музеев — библеистики, иудаики, сионизма и холокоста. Библеистики и сионизма — это чаще израильские музеи, они рассказывают библейскую историю и историю государства Израиль, являясь в принципе эталоном того, как это нужно делать. Музеи иудаики — это реликвии и предметы еврейского обихода, в основном XVII-XIX веков. Они есть почти везде, где жили евреи, а также в Америке. Иногда это частные коллекции, иногда государственные, но, так или иначе, это коллекционерские собрания. Музей холокоста — это скорее светский мемориал, память о трагедии еврейского народа в ХХ веке, это про фашизм. Такие есть и в Европе, и в Израиле, и в США.
Наш музей устроен не так. Входишь и попадаешь в круглый павильон, где показывают 4D-кино по библейской истории. Кратенько, за десять минут рассказывают, как человечество обрело Бога и какие отношения с ним складывались. Такой дайджест Пятикнижия. Дальше в центре появляется этнографическая экспозиция, посвященная жизни евреев в местечках Российской империи — на Украине, в Белоруссии, Литве, Польше, Бессарабии. Как в любом этнографическом музее, тут основные обряды — рождение, брак, смерть, плюс календарь праздников, предметы быта и одежда. По кругу вдоль всего периметра гаража идет история евреев в России и СССР. Черта оседлости, выход из нее, начало века, еврейские споры о том, куда идти,— сионизм и коммунизм. Погромы, погромы, погромы — революции, Первой мировой войны, опять революции, Гражданской войны.
Дальше во всех остальных музеях начинается рассказ про тех, кто уехал. А у нас — пламенные революционеры, коммунистические чиновники, поэты, журналисты, композиторы, киношники. Сталинские репрессии, 1937 год — не специально еврейский кошмар, но у евреев есть своя память о нем. Война. Это самая нестандартная часть экспозиции. В других еврейских музеях это часть истории про холокост. Здесь она тоже есть, тоже мемориал с именами погибших, как в израильском Яд ва-Шеме. Но поскольку евреям в СССР повезло в одном — они могли воевать с фашистами с оружием в руках, а не просто гореть в печах,— то здесь эта экспозиция отчасти триумфальная. Даже танк Т-34 стоит и самолет ПО-2 — какой-то маленький еврейский парад. Но при этом — и холокост, черная книга Гроссмана-Эренбурга, бесконечные рассказы о повешенных, сожженных, расстрелянных. И они так аккуратно упакованы, с хороших экранов, с хорошим звуком — просто хоть на стену лезь. На редкость противоречивая по чувству экспозиция — то ли ликовать, то ли жить отказываться. Чем, впрочем, и должна быть история Великой Отечественной войны в СССР. Дальше послевоенный антисемитизм — дело Михоэлса, расстрел антифашистского комитета, борьба с космополитизмом, дело врачей. Дело снова налаживается в сторону погрома. Дальше — интерьер квартиры 1960-х годов, кухонные разговоры, потом — отъезды в Израиль, отказники в лесу учат иврит. Конец, настоящее время.
Вероятно, на это надо смотреть с разных точек зрения. С израильской, скажем, это неправильный музей: там не очень ценят идиш-культуру и жизнь местечек. С правоверной иудейской — тоже не совсем правильный: мало про жизнь синагог и общин. Не представляю себе, как на это может отреагировать неюдофобская русская публика. До известной степени это про то, как мы с вами были братьями по оружию, а нас тут громили и мучили. А вы на это в лучшем случае смотрели, а в худшем ваши деды и прадеды это и творили. Немцев как-то научили ходить в еврейские музеи и каяться за содеянное их предками, но для русских это новое, непривычное и вовсе неприятное дело. Вообще не могу представить себе ничьей реакции.
Пожалуй, скажу про свою. Я еврей, никак не связанный с традиционной еврейской культурой. Я не знаю ни иврита, ни идиша, не хожу в синагогу, не помню праздников и, что такое дрейдл, узнал уже взрослым человеком (а дрейдл — это детский волчок). И для меня одновременно всегда было несомненным то, что я еврей, и то, что не совсем понятно, что меня им делает. Это, кстати, совершенно обычное еврейское беспокойство, и неважно — у Ильи Эренбурга или у Бенедикта Сарнова,— в книгах еврейских авторов вы постоянно натыкаетесь на длинные, несколько путанные размышления на эту тему.
Скажем так. Встречая здесь еврейское лицо, я испытываю несколько большие надежды на то, что нам с его обладателем удастся понять друг друга, чем в среднем по больнице, и, хотя опыт показывает, что эти надежды безосновательны, я продолжаю их испытывать. Так вот в этом музее мне просто и доходчиво объяснили, почему это так.
Я шел по этой экспозиции и досадливо думал, что она мне не нравится потому, что я все это знаю. Не в деталях, не в конкретных фотографиях или текстах, хотя часто и в них, а в общем — все помню. Я помню не только так, я могу и русский взгляд на события рассказать, и официальный, и диссидентский — я все же историк по образованию, и учили меня в русском университете. Но вот то, что я все помню в этой версии, то, что я ношу с собой эту память, и делает меня евреем. Как, полагаю, украинца делает самим собой украинская версия исторической памяти, а чеченца — чеченская. И надежды на взаимопонимание в общем-то рождаются из презумпции общей памяти.
В новом музее толерантности представлен эклектичный ансамбль из гипсовых фигур в интерьере венского кафе, диораме о Второй мировой войне и березовой инсталляции
Фото: Российский еврейский музей толерантности
Так что это музей, где мне предъявили мою память. И, о ужас, она мне страшно не понравилась. Она некрасивая. Знаете, там такая неряшливая экспозиция, все торчит во все стороны, все по диагонали выстроено. И программу музея, и дизайн делала американская фирма Ralph Appelbaum, они специалисты по еврейским музеям. И сделали они нечто на тему русского конструктивизма, и имели основания — все же там и Эль Лисицкий, и Наум Габо, и Моисей Гинзбург, да мало ли кто! Но только это не конструктивизм чистых линий и цветов, который так изысканно стилизует Юрий Аввакумов, а такой грязноватый конструктивизм, как бы подчеркнуто материальный, тяжелый, немного в интерпретации Луиса Кана. Или, точнее сказать, конструктивизм, срифмованный с грязноватой материальностью местечка, которое образует центр всей это композиции. Как бы в целом конструктивизм — это про полет в небеса, а тут немного про ремесло кожевника. И он легко включает в себя совсем другой язык, скажем, белые гипсовые фигуры разных еврейских героев и просто людей, которые там-сям расставлены по музею, или прямо-таки диораму на тему Великой Отечественной войны, которую будто сделала для дивизионного ДК студия Грекова, или инсталляцию из березок, в которых отказники учат иврит,— это уже что-то про инсталляции 1970-х. Словом, все это довольно эклектично.
Нет, пожалуй, дело не в дизайне. На самом деле это очень точное попадание в предмет: про 1910-е годы они рассказывают в стиле венского кафе, про 1920-е — языком авангарда, про войну — диорамами, про Хрущева-Брежнева — инсталляциями. Дело в самом предмете. Ну, что за история? Дурацкие иллюзии, дурацкое горячее действие — погром — опять иллюзии, опять бросились что-то делать — погром, победили Гитлера — погром, потом собрались-уехали, потом откуда уехали, та страна пропала, теперь сделали музей всего этого абсурда еврейского существования. А мы же тут жили, тут была радость, тут было интересно, кино там, музыка. Здравствуй, русское поле, я твой колосок, слова Инны Гофф, музыка Яна Френкеля. Где все это?
А есть. Там всюду стоят такие разные компьютерные приспособления, и они и поют, и стихи читают, и кино показывают. Чего ни хватишься — все есть. И что ни увидишь — все как-то не так выглядит, как ожидаешь. Это я вырос вот в такой хрущевской квартире с этой грязной мебелью? Да ладно, она была не такая, там было солнце, и мама была молодой. Это вот такая моя березовая роща? Вы шутите, я же помню, деревья были большие. Это вот из такого местечка вышли мои предки? Прадедушка вот так одевался? Да вы издеваетесь!
И пока ходишь по экспозиции, понимаешь, что это надо просто принять. Вот эту версию жизни евреев, которая не совпадает ни с одной другой. Все началось не в земле Ханаанской, а в местечке где-то между Киевом и Вильнюсом. Кто-то отправился в Нью-Йорк, кто-то в Яффу, а вот это про тех, кто остался здесь. С израильской точки зрения, не совсем то, что надо, с религиозной — предательство, с антисемитской — за гранью добра и зла, просто с русской — пожалуй что неприятно, но так вышло. Такая память. Это место, где тебе предъявляют твою память и предлагают с ней жить.
И это просто чудо, что сегодня в центре Москвы удалось открыть такой музей. Знаете, в сегодняшней России много что не очень. Но совершенно очевидно, что в ней больше нет государственного антисемитизма. Это теперь музейное дело.