"Высшее образование нужно для ублажения национальной гордости"

Отчет Министерства образования и науки, согласно которому 130 крупных российских университетов было отнесено "к группе неэффективных", вызвал недоумение даже у тех, кому повезло учиться или работать в университете пока что эффективном. Филипп Чапковский попытался разобраться, что значит этот отчет, и узнал у социолога Михаила Соколова (Европейский университет в Санкт-Петербурге), откуда взялись критерии оценки, нужно ли сравнивать университеты между собой и каким представляет себе государство идеальный вуз

На первый взгляд кажется, что нормы, заданные в министерском рейтинге, несколько абсурдны. Почему от университетов богатых и бедных областей требуется одинаковый объем трат на научные разработки в расчете на одного студента? Почему педагогический (то есть специфический для данной страны) и медицинский вузы должны иметь одинаковый порог иностранных студентов? Как вы понимаете логику авторов рейтинга?

Критерии эффективности, заданные этим документом, сортируют вузы по одному-единственному параметру: насколько те далеки от вхождения в международные рейтинги. Вернее, вполне конкретный рейтинг Times Higher Education. Авторы пытаются адаптировать критерии, используемые Times, к российской отчетности. И там, и там: доля иностранных студентов, средства, выделяемые на исследования, общие экономические ресурсы в пересчете на одного преподавателя. Есть одна важная вещь из таймсовского рейтинга, которой нет в минобровском. Это международные репутационные опросы и показатели цитирования. Но по этим показателям большинство российских вузов стоят так низко, что их просто невозможно использовать для сравнения внутри страны.

А какие-нибудь показатели, специфические для России, они туда ввели?

Да, в минобровском рейтинге есть две новых вещи по сравнению с таймсовским — это "высота" входной планки, то есть баллы ЕГЭ, и площадь лабораторий. Первое, возможно, создатели рейтинга "Таймс" были бы и рады включить, но тут проблема: хотя какая-то разновидность единого экзамена есть в большинстве стран, устроены они настолько по-разному, что свести их вместе пока ни у кого не получилось, хотя движение в этом направлении и наметилось. Возможно, министерство даже опередило тут разработчиков западных рейтингов. Измерение же качества университета его площадями — одно из советских бюрократических изобретений. Данные по инерции продолжали собираться и вот наконец попали кому-то на глаза. В принципе университет с большими лабораториями в среднем и правда лучше, чем с маленькими. Хотя тут и другая причинно-следственная связь: не просторная лаборатория делает университет хорошим, а хороший университет может себе позволить такую роскошь. Впрочем, в юридических или гуманитарных вузах, даже самых лучших, лабораторий не предусмотрено вовсе. Так что же — закрывать их, что ли, все теперь?

Если мы поставим себя на место Министерства образования и крупных вузов — понятно, чем нам может быть полезен этот рейтинг? Например, он может поддержать необходимый уровень конкуренции за бюджетные места на фоне демографического кризиса?

Я не думаю, что министерство всерьез рассматривает перспективу закрытия всех вузов из списка. Никто не будет закрывать педвузы, хотя там и с баллами ЕГЭ на входе плохо, и иностранцев среди студентов не бывает, и исследований не ведется — детей-то все равно кому-то надо учить. Не думаю, что что-то грозит обоим вузам Ингушетии или единственному университету Республики Алтай, попавшим в черный список. По тем же причинам — где-то же живущие там должны учиться. В зоне риска оказываются вузы тех типов, в которых в принципе бывают истории успеха,— классические или технические университеты в крупных городах. Здесь успешные или многообещающие получат награду за счет неуспешных и бесперспективных. Возможно, награда эта будет заключаться в том, что сильный сможет поглотить слабого.

Можно ли в принципе сформулировать общее понятие эффективности университета для разных стран и отраслей, не впадая при этом в нормативность и формализм?

В сегодняшнем мире нет общего понимания того, что должен делать "хороший" университет. Что важнее — производить оригинальных мыслителей, успешных карьеристов или ответственных граждан, учитывая, что первые, вторые и третьи редко бывают одними и теми же людьми? Дебаты среди философов образования не прекращаются, но Минобрнауки, похоже, сделало свой выбор. Хороший университет — это университет, который попадает в мировые рейтинги. Это не такой абсурдный сам по себе подход. Успех вузов страны Х в рейтинге улучшает репутацию ее правительства и позволяет получать доход за счет экспорта образовательных услуг. Однако он препятствует университетам стать чем-то, чем они могли бы оказаться в других контекстах. Это аналогично ситуации со спортом — можно поощрять олимпийский, а можно — массовый. Олимпийский спорт хорош для ублажения национальной гордости, а массовый — для обеспечения долголетия и здоровья населения. Постсоветская Россия безоговорочно сделала выбор в пользу первого — и по-прежнему располагается на первых строках в медальных зачетах и последних — в таблицах средней продолжительности жизни. То же самое, похоже, происходит с высшим образованием — в нем пытаются найти самые перспективные сегменты, которые можно поместить на витрину. Все остальные будут финансироваться по минимуму.

В советское время гуманитарные науки были под идеологическим прессом и из-за этого находились в худшем состоянии, чем внеидеологизированные "технические". Критерии нового рейтинга ударяют в первую очередь именно по гуманитарным вузам (РГГУ, например). Можно ли сказать, что это небрежение гуманитарными науками — своего рода инерция советского периода?

Нет, я не думаю, что это инерция советского периода. Действительно, в ранний период советская идеология высшего образования была преимущественно социально-инженеристской, направленной на смену классовой структуры (все реформы университетов 20-х годов были ориентированы на то, чтобы в них пришли дети рабочих и крестьян). В более поздний период она стала технократической, должна была подгонять специалистов к потребностям народного хозяйства. Гуманитарные специальности не поощрялись, поскольку советская власть — вполне разумно в рамках своей идеологии — считала, что есть предел в потребности страны в профессиональных историках. Все остальные не будут по специальности работать, а, соответственно, являются растратой ресурсов образовательной системы. Однако в постсоветский период идеология сменилась на гуманистическую — "удовлетворение потребности личности в саморазвитии". Засечь эмпирически этот переход от одной логики к другой очень просто: если в СССР решали расширить прием на какую-то специальность, учитывался не конкурс на нее, учитывались выкладки Госплана по потребности в специалистах. В постсоветский период же главным аргументом стал именно конкурс — если есть много желающих стать историками, значит, специальность востребована, и, значит, надо выделить на нее еще бюджетные места.

Но идеология, стоящая за этим рейтингом, получается, уже какая-то новая — и не советская, и не, как вы говорите, гуманистическая?

Да, композиция рейтинга — дань уже четвертой, я бы сказал "презентационной", идеологии: согласно ей, высшее образование помогает удовлетворить потребность государства в самовозвеличении. Она не противоречит прямо технократической или социально-инженеристской идеологии, даже в каком-то смысле указывает в том же направлении. ЕГЭ, например, в значительной степени социально-инженеристский эксперимент, ориентированный на сокращение социальной дистанции между столицей и провинцией. Но, судя по тому, как устроен рейтинг, преобладала именно презентационная идеология.

Средний российский вуз — это такое место встречи негласных социальных контрактов. В нем можно укрываться некоторое время от армии, можно получить дешевое или бесплатное жилье. Для кого-то (например, юристов и работников МВД) это механизм самовоспроизводства "элит". Все это не имеет никакого отношения к критериям эффективности. Значит ли ситуация, которую мы обсуждаем, то, что привычные старые социальные контракты потихоньку перестают работать?

Главная причина государственного недовольства гуманистической идеологией, и не только в России,— это то, что построенный в соответствии с ней университет очень просто становится объектом незапланированного использования. Например, как средства классового воспроизводства — дети из богатых семей, попадая в элитарные университеты, вращаются в своем элитарном кругу. Университет становится чем-то вроде клуба, и его администрация очень довольна, поскольку может брать большую плату за вход. Чем больше плата, тем элитарнее клуб, так что желающие заплатить всегда находятся, даже если внутри нет ничего похожего на образование. Задача — обеспечивать пространство для социализации, а не учить чему-то. Гуманитарные специальности хорошо подходят для того, чтобы имитировать процесс образования с минимальными временными затратами для обучающихся, поэтому они в таких условиях процветают. Пример — Оксфорд или Кембридж в XVIII веке. Другой вариант — получение высшего образования превращается в способ организации миграции или возможность взять временной time-out и поискать себя перед вступлением за взрослую жизнь. Опять же для этих целей гуманитарные специальности подходят лучше, чем естественно-научные. Богатые страны смиряются с тем, что такие вещи происходят за государственный счет. Северная Европа даже сознательно поощряла миграцию из второго мира под видом студенческой мобильности, чтобы решить демографические проблемы, не привлекая мигрантов из третьего. Но в России министерство рассудило, что она позволить себе подобную роскошь не может. Соответственно, развернулось наступление на университеты и на отдельные факультеты, которые оказываются под подозрением в том, что не дают государственному донору ни международной "видимости", ни экономического роста, а просто занимаются поддержанием миграционных потоков или классовых границ. Возможно, скрытое недовольство такими вещами, существовало и в 90-х, но тогда правительство было радо дать людям хоть что-то взамен утерянных социальных гарантий. С тех пор университеты получили вполне ощутимые вливания, и государство почувствовало, что оно вправе требовать что-то взамен.