сказал Юрий Темирканов накануне своего 60-летия
Завтра в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии будут убраны ряды кресел и за столики сядут гости, приглашенные на шестидесятый день рождения Юрия Темирканова. Для них готовится гала-концерт: режиссирует Роберт Стуруа, выступают Барбара Хендрикс, Юрий Башмет, Гидон Кремер и другие звезды. Накануне юбилея корреспондент "Коммерсанта" ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА взяла интервью у ЮРИЯ ТЕМИРКАНОВА.
— Юрий Хатуевич, город украшен вашими портретами, в филармонии открыта посвященная вам выставка, по телевидению идет многосерийный документальный фильм, выпущена роскошная книга. Как бы вы сами отметили этот день, не будь этой мощной юбилейной кампании?
— Я бы уехал куда-нибудь подальше. Это мероприятие меня не вдохновляет. Я согласился терпеть только в надежде получить какие-то деньги для оркестра.
— В этом году вы могли бы отметить два юбилея: десять лет назад вы взяли в свои руки оркестр Мравинского.
— Я как-то сказал своим друзьям: "Несчастный тот, кто возьмет этот оркестр!" "Почему?" "Да потому что играют фальшиво, не вместе, скучно, а никто не замечает, потому что перед ними Мравинский. Легенда. Но на следующий день после того, как оркестр возьмет кто-то другой, все это заметят и скажут, что вот раньше-то, при Мравинском..."
— Сколько осталось музыкантов из того состава?
— Сам я почти никого не увольнял. Все шло естественным путем. Средний возраст оркестрантов был весьма почтенный. Первому тромбону было восемьдесят два года! Конечно, я хотел омолодить состав.
— Многие оркестранты за эти годы уехали.
— Некоторые даже вернулись. Удивляюсь, как вообще все не разъехались. Боюсь, это скоро произойдет, ведь музыканты вытеснены на порог нищеты. Знаете, что Энгельс сказал на похоронах Маркса? "Все его учение заключается в том, что, прежде чем в голову человеку придут высокие мысли, он должен одеваться, иметь крышу над головой и кушать". Поэтому, когда меня спрашивают: "Какие у вас творческие планы?",— меня тошнит.
— Вы считаете бессмысленным обращаться к руководству страны и напоминать о необходимости поддерживать филармоническое дело или гнушаетесь просить?
— И то и другое. У руководства просить бессмысленно. Власти пока нет. А деньги есть, и очень большие, но в основном криминальные. И потом, если нам какой-нибудь богач даст три процента своего дохода, то он за остальное все равно заплатит тридцать пять процентов налога. Это же маразм. Государство отбивает вкус к благородным поступкам.
— Вы говорили об омоложении оркестра. Кажется, этот процесс зашел слишком далеко. В заслуженном коллективе сидят недавние выпускники консерватории, а во втором оркестре порой играют студенты-первокурсники.
— На конкурс в оркестр Мравинского приезжали лучшие музыканты из Киева, Еревана, Риги, Ашхабада — сотни на место. Потому что здесь платили. За границу ездили раза два в год, для советского человека — предел мечтаний. Сейчас, когда я объявляю конкурс, приходят только ленинградцы: квартир для оркестрантов нет, их нужно покупать самим. А раньше давал обком.
— Не планируете в будущем больше выступать дома?
— К сожалению, придется. Была бы возможность, я бы пока спрятал патриотические чувства за пазуху и ездил за границу постоянно. Только так можно спасти оркестр. Но, к сожалению, и на Западе оркестр покупают меньше, там тоже кризис.
— Критика вас жалует?
— Однажды Прокофьеву кто-то сказал, что ему не понравилась его музыка. Он ответил: "Мало ли кому продают билеты!" Я считаю, что музыкальный критик — просто один из тех, кто покупает билеты.
— Вы только что расстались с Лондонским королевским и Филадельфийским оркестрами, продолжаете работать с оркестром Дрезденской филармонии, взяли оркестр Датского радио. Ваш собственный оркестр выигрывает или проигрывает в сравнении?
— Конечно, наш классом выше. У нас один из лучших оркестров в мире.
— А дисциплина? Ростропович жаловался, что партии приходится учить прямо на репетиции.
— Так это наша давняя традиция — не учить, приходить неподготовленными. На Западе такого разгильдяйства нет. Там не подготовишься — потеряешь кусок хлеба.
— В конце восьмидесятых вы ушли из консерватории — в знак протеста, когда в местной прессе появились националистические выпады. Я тогда училась и помню, какое сильное впечатление произвел ваш поступок. Но вам пришлось оставить учеников.
— Ничего, у других научатся. Главный урок я им преподал именно тем, что ушел. Нельзя бездействовать. Но вообще я никакой герой. Коммунистов я просто боялся, и не скрываю этого. Они могли сломать мою судьбу и жизнь. Я ни с кем не боролся. Просто старался жить по законам морали. Не более того.