В феврале 1913-го вышел поэтический сборник футуристов "Помада" с текстом Алексея Крученых, начинающимся словами "дыр бул щыл". Об одном из самых знаменитых в истории русской поэзии стихотворений Анна Наринская поговорила со Станиславом Красовицким
Анна Наринская: "Дыр бул щыл" — что это было? Вернее, что это есть?
Станислав Красовицкий: "Дыр бул щыл / убешщур" — это именно то, что "есть". У этих слов нет значений, и поэтому видна их чистая сущность. Здесь есть только то, что есть. Потому что звук — это данность. Крученых это понимал, причем понимал очень точно, почти математически. Он вообще был очень рационален. И его стихотворные упражнения, они часто были не излияниями поэтической души, а иллюстрациями его теоретических размышлений. Он был теоретик поэзии.
Он считал, что звук в поэзии важнее, чем образ, важнее, чем вообще все. И я так считаю. Потому что образ — это самовыражение, выражение себя. А звук — это гармония, она существует объективно. В юности я занимался биологией — среди прочего мы вываривали в серной кислоте моллюсков. У каждого моллюска есть нерастворимый остаток, известковая решетка — она называется радула. Эта радула всегда оригинальна для каждого вида. У поэзии тоже имеется радула — одна и та же "решетка", объединяющая поэзию по, скажем так, национальному признаку. Крученых это понимал. "Дыр-бул-щыл-убешщур" — это его формула русской поэзии.
А.Н.: То есть все русские стихи в каком-то смысле "дыр-бул-щыл"?
С.К.: Да, у них одна и та же радула, одна и та же звуковая платформа. Платформа русской поэзии, в которой вертикаль преобладает над горизонталью, а проще говоря — в которой расстояния между звуками короткие.
И если смотреть, вернее, слушать внимательно, то становится ясно, что "дыр-бул-щыл-убешщур" и "Унылая пора, очей очарованье" родственны друг другу. А вот "Возьму винтовку длинную, / Пойду я из ворот" — это другое. Лермонтов — это, я думаю, кельтский поэт, которому волей судеб пришлось писать на русском языке, наследник своего легендарного предка Лермонта, ушедшего в страну фей. Но Лермонтов — единственный гений, который не подходит под правило этой вертикальной звуковой решетки. А так вся русская поэзия - это "дыр-бул-щыл-убешщур".
А.Н.: То есть как теоретик стиха он гениален. А как поэт?
С.К.: Он поэт. Этого достаточно. Хотя разобраться, где стихи для него — подтверждение его теорий, а где именно стихи, довольно трудно. Иногда его стихи кажутся слишком головными, "от ума". Так что я лучше, чтоб показать как расставляются в стихотворении звуки, какое они имеют значение, как они сами, как расстояния между ними держат стихотворение, приведу строки Хлебникова:
Это было, когда золотые
Три звезды зажигались на лодках
И когда одинокая туя
Над могилой раскинула ветку.
Или вот такое стихотворение:
Не садись удобнее,
А скажи безумию:
Ничего подобного,
Ничего подобного
А.Н.: Это чье?
С.К.: Это мое. Я совсем недавно написал. Эта та же самая звуковая решетка. И про нее Крученых все понимал. И пусть его стихи кажутся слишком выверенными, холодными, но одно точно — вредного в его поэзии ничего нет. А ведь если стихи несут вред — то это очень сильный вред. Если в конструкцию стихотворения заложить яд (а это можно сделать)... Например, были древние скандинавские висы, рождающие смерть: прочтет человек — и умрет.
А.Н.: Вы в это верите?
С.К.: Абсолютно верю. Это можно сделать. Почему я, например, уничтожил большую часть своих стихов? Потому что я видел в них яд. А в его стихах яда нет.
А.Н.: Вы же были с ним знакомы?
С.К.: Да, я познакомился с ним году, наверное, в 1962. Мы с моим другом поэтом Валентином Хромовым пришли к нему, представились, а потом стали время от времени заходить. У него была комната в коммунальной квартире, крошечная. Свободного пространства там было примерно метра два с половиной. Там стояла койка и около нее тумбочка: на ней мы обычно распивали шампанское — мы к нему всегда с шампанским являлись. А остальное все — до потолка! — было завалено тиражами его, отпечатанных на гектографе, брошюр.
Когда в 1965 году из Америки приезжал Бурлюк, был устроен прием в доме Лили Брик. Бурлюк был такой вальяжный, шикарный джентльмен, поэту Кирсанову он при всех подарил рубашку-ковбойку. И помню, как в зал вошел Крученых и пошел к нему. Крученых был всегда очень плохо одет. Он вообще был показательно беден.
А.Н.: Почему вы решили именно к нему пойти? Были ведь фигуры более знаменитые — Пастернак, например.
С.К.: Мне он был очень интересен, потому что я понимал, что это серьезный человек. Он, кстати, был другом Малевича. Не случайно. Живопись Малевича это же тоже — философия. Малевич тоже рвался за пределы нашего мира, где солнышко и звездочки и такое прочее. Черный квадрат — это же тоже "дыр-бул-щыл". Он не значит ничего и значит все. Он просто есть.