Некролог
В Москве скончался философ и публицист Григорий Померанц.
Григорий Померанц умер в возрасте 94 лет. Когда закончилась советская власть, ему было за 70: жизнь в значительной части прожита, сделанное — сделано. В последние 20 лет он не то что был в стороне от жизни, но его присутствие не ощущалось повсюду. Позади были и диссидентство, и сам-, а потом тамиздатовский журнал "Синтаксис", и религиозно-философский семинар, и полемика с Александром Солженицыным (именно Григорий Померанц послужил для последнего предлогом для введения более или менее отвратительного термина "образованщина") — все, что делало Григория Померанца одной из существенных фигур Москвы 1960-1970-х годов. В постсоветское время он время от времени появлялся то на "Эхе Москвы", то в "Школе злословия", то на семинарах polit.ru, то еще на каких-то интеллектуальных собраниях, что-то рассказывал, а потом вновь исчезал, оставляя у аудитории стойкое восхищение в жанре "таких людей не бывает". И нельзя сказать, что это ощущение заставляло кого-то идти за ним. По характеру он не был мессией, вождем, и другие люди не то чтобы его не интересовали — нет, он любил людей, а в бытность диссидентом и защищал их, и жертвовал собой ради них,— но не в том смысле, чтобы делать что-то с ними вместе. Как человеку творческому, ему нужны были и любовь, и восхищение, но в принципе хватало того, что он получал от своей жены Зинаиды Миркиной. Все остальное было настолько менее существенным, что почти и не существовало, и в человеческом плане ему, кажется, больше никто не был нужен.
Его называют философом, иногда литературоведом, еще реже — востоковедом, но до известной степени это условности. Довольно трудно объяснить, что именно он сделал в изучении Достоевского, которым занимался в юности, в чем его заслуги как индолога и буддолога, какова суть его философской концепции. Его публицистические статьи — против Сталина, против национализма — тоже в общем-то не идут за границы обычного либерализма, разве что в них подчеркивается нравственная составляющая. И хотя в момент написания эти статьи казались необыкновенно смелыми, сегодня они оказываются очень уж очевидными по мысли.
Так что, вероятно, правильнее все же называть Григория Померанца по его прямой деятельности — он был человеком, ищущим Бога. Его поразила идея, яснее всего сформулированная Карлом Ясперсом в теории осевого времени (хотя он, насколько я помню, не особенно упоминает Ясперса): на довольно коротком в сравнении с существованием человеческого рода промежутке в 500 лет в разных частях мира — в Средиземноморье и Индокитае — у людей возникла интуиция Бога, и с этого момента непонятно почему началась история. Эта идея много кого поражала — Лев Гумилев выстроил на той же основе свою теорию пассионарности, но Григорий Померанц увидел в этом деле совсем другой, не исторический, аспект. Тогда между Китаем и Палестиной были годы почти непреодолимого пути, границы культур олицетворялись Великой Китайской стеной, и древний китаец, встретившись с иудеем, имел столько же шансов объясниться с ним, сколько современный человек — с разумным негуманоидом из другой галактики. Теперь мир един, из Китая в Палестину можно попасть за шесть часов — и как же может быть, что люди, единые в интуиции Бога, разделены конфессиями? Что за абсурд?
Он искал единства человечества в его отношении к Богу в буддизме, исламе, христианстве (и православии, и католицизме, и протестантизме) — повсюду. Он искал Бога в разных культурах, в разных произведениях искусства и институтах. Любая человеческая ограниченность — конфессиональная, национальная, социальная — казалась ему неприемлемой и отвратительной. Именно в силу того, что нарушают то главное и совершенно невероятное счастье, которое дано человеку,— способность увидеть Бога. Особой разницы между почвенничеством Александра Солженицына, противопоставляющего русское православное всему остальному миру, и мессианством советской власти, противопоставляющей всему миру светлое коммунистическое, он не видел. Он, мне кажется, хотел, чтобы мы вновь, как два тысячелетия назад, пережили осевое время. Только в силу того, что передвигаться теперь стало куда проще, да и информация движется лучше, мы могли бы сделать это куда быстрее — разом, за месяц скажем, всем человечеством принять Бога заново. Вообще-то неплохо — сразу прекратились бы все войны, мы бы стали чище, нравственнее, гуманнее, все бы полюбили друг друга и воссоединились бы со светом. Правда, возможно, мы бы разом все умерли — ведь такое воссоединение предстоит нам после смерти, а не до.
Его интуиция Бога была довольно забавной. Когда-то у Померанца вышла статья о причинах упадка буддизма в средневековой Индии, суть которой сводится примерно к следующему. Буддизм определяет Бога апофатически (через отличие от того, что не-Бог), отсюда высшая идея Бога — это Ничто (тут он не оригинален). А это, дальше пишет он, было прекрасно, но очень скучно. Ну что это такое — ничто и ничто! А индуизм рассказывал про Бога положительно, с разными приятными удовольствиями и поэтому захватил народные массы Индии (статья еще советская, он так и пишет — "захватил народные массы"). Этот мотив (что абстрактно-логически очень скучно, а есть масса конкретных интересных проявлений Бога, и это замечательно) встречается у него в объяснении разных вещей — средневековой схоластики, идей митрополита Антония Сурожского, и неизменно как-то радостно встречается. Его в общем-то вела идея вселенского света, но идея идеей, а при этом он был скорее влюблен не во всеобщее его сияние, а в разнообразные конкретные проявления этого дела. Скучно ему не было, и он очень настаивал на том, что в любой мысли должно быть непосредственное движение сердца, любовь прямо вот к этому, о чем ты думаешь. Иначе и думать не стоит — в этом смысле он очень мало был философом, во всяком случае европейским, логика сама по себе его не увлекала. Нечего выводить силлогизмы, если их результат не радует сердце.
Поэтому, хотя Григорий Померанц прожил тяжелую жизнь — добровольцем ушел на фронте, дважды был ранен, вернулся, попал в лагерь, потом годы диссидентства,— он был очень счастливым человеком, его все время что-то необыкновенно радовало. Я его много раз видел в детстве и юности — он напоминал какого-то религиозного деятеля эпохи великого церковного обновления позднего Средневековья (Умберто Эко любил описывать таких персонажей). Казалось, он довольно заметно светится изнутри от того, что ему открыто, и этим он, пожалуй, даже несколько раздражал. Можно представить себе, что если бы церковь развивалась как-то иначе, если бы ей открылась та очевидная экуменистическая истина, которая так вдохновляла его, то сейчас, по смерти, встал бы вопрос о его канонизации. Ну, вероятно, встанет лет через сто — для святых это не срок.