В 1963-м Юрий Любимов поставил "Доброго человека из Сезуана" — из этого спектакля родился Театр на Таганке, повлиявший на весь ход театральной истории. Юрий Бутусов рискнул снова взяться за эту пьесу — ее премьера, похоже, станет новым этапом в жизни Театра им. Пушкина
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов
Фото: Коммерсантъ / Юрий Мартьянов
Бог едва не умер. Калека-водонос с трудом привел его в чувства — окропил водой, размял стертые ноги, промыл раны на запястьях и запахнул полы длинного пальто, обнажившие тонкие девичьи ноги без чулок. Да-да, это не опечатка: брехтовских "трех самых главных богов" у Бутусова воплощает одна молчаливая девочка (Анастасия Лебедева). Она является в Сезуан — и только убогий водонос (Александр Матросов) понимает, кто перед ним, объясняя проститутке Шен-Те, что боги ищут в Сезуане того, кто пустит их на ночлег: "Мир больше не может оставаться таким, как есть, если в нем не найдется хотя бы один добрый человек..."
Спустя полвека после премьеры Любимова, надолго закрывшего тему, Бутусов рискнул взяться за пьесу, когда-то поменявшую ход развития русского театра. Скандальность и революционность любимовского "Доброго" заключалась не только в зонгах ("Шагают бараны в ряд..."), в которых советское общество приравнивалось к эксплуататорскому, но и в условной форме, шедшей вразрез со всем, что ставилось тогда на наших подмостках.
Формально постановку Бутусова можно назвать антиподом любимовского шедевра — от общественного пафоса она уходит к частной драме маленького человека. Вообще, новый перевод пьесы, сделанный молодым режиссером Егором Перегудовым (редкий случай: один режиссер перевел пьесу для другого), звучит поэтично, но гражданственности бежит.
"Если городом правят несправедливо, он должен восстать",— плавился раскаленный крик Зинаиды Славиной, и советский зал, позабыв осторожность, взрывался аплодисментами. У Бутусова зритель спокойно читает эти слова на экране: Александра Урсуляк — Шен-Те поет их по-немецки, как и все зонги в спектакле. Мелодии Пауля Дессау в аранжировке сидящего в глубине сцены ансамбля солистов "Чистая музыка" превращают спектакль в полифоничную джазовую импровизацию. Собственно, поначалу удовольствие получаешь в основном от музыкальности спектакля Бутусова, умеющего сплавить в одно: речитатив проституток — соперниц Шен-Те, звуки дождя, под которым Шен-Те встречает свою единственную любовь — безработного летчика Янга Суна (Александр Арсентьев); и еще множество странных звуков, льющихся из глубины сцены. Художник Александр Шишкин так искусно завалил пространство никуда не ведущими дверями, мешками с песком, старыми велосипедами и голыми ветвями деревьев, что сомнений не остается — за спинами героев то, о чем Хайнер Мюллер, преемник Брехта, возглавлявший его театр, скажет: "За спиной — руины Европы".
Если мир уже лежит в руинах, то и бог, наверное, такой. Вернее, такая — в пальто на полуголом теле. В иные моменты героиня Анастасии Лебедевой кажется товаркой или даже двойником Шен-Те — лохматой чувырлы с потоками черной туши на физиономии, устало ковыляющей на несуразных каблучищах.
За гостеприимство боги ссудили Шен-Те немножко денег, и она открыла табачную лавку — маленький бизнес, который ненасытные соседи и бессовестный любовник норовят растащить по частям. "Я не хочу высчитывать, во сколько мне это обойдется",— вопит Шен-Те, отстаивая свое право творить добро, но, поняв, что идет ко дну, преображается в противоположность — господина Шуи-Та, своего вымышленного кузена. Тот сперва разгонит нищих, но после создаст для них рабочие места и упрочит дело.
Клея усы и баки, надевая брюки и пиджак, распустеха Шен-Те на наших глазах становится элегантным господином. Но чем ближе к финалу, тем неряшливее будут эти превращения — из-под рубашки начнет выпирать беременный живот, а из под котелка — локоны. Ровно наоборот было когда-то у Зинаиды Славиной в спектакле Любимова, где превращения Шен-Те в Шуи-Та происходили за сценой, а контраст был разителен. В спектакле Бутусова два образа не случайно срастаются в один — за минувшие полвека мир понял: безукоризненно-доброго человека не существует в природе, как не существует и воспетой Брехтом справедливой социальной системы — даже если она именуется социализмом.
И вот так, через эстетику, мало-помалу подбираешься к сути режиссерского послания Бутусова: мир несправедлив и почти разрушен, его последний шанс на спасение — конкретное доброе дело. Вам противна вон та беременная проститутка, торгующая на углу сигаретами? Помогите ей!
Начав с шаржа на очередную Кабирию, Александра Урсуляк от сцены к сцене укрупняет образ. Последний монолог — слова о несправедливом мире, в котором добро не выживает без зла — она пропевает как зонг, но уже на русском, и достигает такого накала, которому позавидовали бы и немецкие экспрессионисты, и даже, может быть, Юрий Любимов.
Прежде все революции намеренно аполитичного Бутусова были целиком эстетическими, взять хотя бы его недавний эксперимент с "Чайкой", взрывавшей рутину — но лишь ту, что относится к традиции постановок Чехова. В его "Добром человеке" необычная эстетика, то есть форма оборачивается социально значимым открытием: сегодняшний человек глух и к пафосу, и к хорошо поставленному актерскому крику, вызвать его сострадание может только одинокий, хриплый, почти предсмертный шепот. "Помогите!" — бросает залу Шен-Те, когда бог покидает ее. И тут безжалостный Бутусов обрывает действие, заставляя замерший в темноте зал мучительно бороться с комом в горле. Описать это так же трудно, как не внять призыву Шен-Те и не ринуться, расталкивая соседей, ей на помощь. Вот только как ей помочь?