"Новый виток начался с социальной поэзии"

Выходит новая книга поэта Андрея Родионова "Звериный стиль"*, вдохновленная его работой в Перми. В интервью "Огоньку" поэт рассказал о том, что такое жизнь на стыке культур — консервативной и актуальной

* Книга Андрея Родионова "Звериный стиль" выходит в издательстве "НЛО"

Родионов вошел в поэзию в начале нулевых. Тогда он воспринимался как певец московских окраин. Наконец-то нашелся человек, который рассказал в стихах о людях дна, о невыспавшихся жителях спальных районов, о гопниках в капюшонах, натянутых на глаза, об обитателях вытрезвителей и помоек. И сразу стало ясно, что это один из самых мощных и неожиданных голосов в современной литературе. Он вел себя очень активно: много выступал, издавал книжки, организовывал фестивали. И концу десятилетия стал настоящей звездой. Сначала контркультурной, затем и общекультурной. А потом уехал в Пермь, где два года работал начальником пресс-службы культурного проекта Марата Гельмана. Пермь сильно изменила поэта.

— В армии я не был, в тюрьме не сидел, поэтому прожить два года на Урале было для меня большим вызовом. Несмотря на некоторую маргинальность моего образа жизни, с тем, с чем я столкнулся в Перми, мне раньше не приходилось сталкиваться. Там я и в нос получал, и знал печаль, там вообще все другое. Зима длится полгода, и к концу с непривычки развивается довольно сильная тоска по солнцу. Это серьезное испытание. Но я полюбил Пермь, мы уехали вместе с моей новой женой Екатериной Троепольской и прожили там первые два года совместной жизни. Я увидел, как живут чиновники, я не видел этого раньше. Познакомился с ребятами, которые сделали независимый книжный магазин "Пиотровский".

От Москвы все это отличается очень сильно. В Перми сохранилось много производств, и то, что там сейчас не хватает работы, не умаляет того факта, что Пермь — город рабочий. Люди говорят четко и только по делу. Я все это помню по своему детству. Пермь напомнила мне Москву 1970-х. С одной стороны, все по-доброму, а с другой, могут легко дать в репу, если зайти в чужой район. Кто ты? Если не из наших, тогда что делаешь в нашем районе? Был случай такой года два назад в самом центре. Шла по улице женщина с двумя детьми, выбежал парень, зарезал ее и убежал, а дети остались стоять. Все это связано с невероятным алкоголизмом и непонятностью: что делать, как выбраться из всего этого? Я читал книжку соратника Маяковского пермяка Василия Каменского. Он пишет: как можно жить в этом городе, здесь все друг другу бьют морды. Сто лет прошло, а ничего не меняется. Уже в наше время довольно много поэтов и художников погибло в Перми, просто были забиты или замерзли. Кроме того, это, возможно, самый закрытый город во всей России. Здесь до сих пор тебе на улице не подскажут дорогу. И все качаются. Кто занимается боксом, кто самбо, кто джиу-джитсу. Пермская школа самбо — одна из самых сильных в России. Очень независимый и спортивный город.

— И вот в таком месте вы с Гельманом и еще десятком актуальных художников взялись пропагандировать современное искусство. Не самый удачный выбор.

— Не самый, но результат был. Вернее, он есть. Сейчас более 2 процентов бюджета края идет на культуру — это немыслимые для России цифры. Работает Музей современного искусства. Знаменитый дирижер Теодор Курентзис прижился в Перми и выпускает отличные спектакли. Наверное, это самое удачное, что осталось от Пермского культурного проекта: музей и Курентзис. Еще один отличный проект, театр "Сцена-Молот" Эдуарда Боякова, похоже, переформатирован. Учитывая трудности, с которыми мы столкнулись, это все-таки неплохой результат.

— Но претендовали ведь на гораздо большее: изменить сознание, создать оазис европейского contemporary art в самом сердце провинциальной России. Замах — как у Петра I...

— И, может быть, зря претендовали. Дело в том, что пермяки — люди очень самостоятельные. Они рассуждают так. Вы, художники, пытаетесь нас развлечь. Мы это не очень понимаем, но пусть. Ну, художники, что с вас взять, сумасшедшие. Но как только вы начинаете рулить нашей культурой, тут уж извините. У нас к сумасшедшим очень доброе, хорошее отношение. Пускай они будут, вот только не надо нами руководить. У нас есть художественные студии, есть свои художники, пусть не такие провокативные, как московские, но зато свои, родные. Есть наши деревянные боги пермские, есть звериный стиль. Пермь ведь очень культурный город. Туда в войну переезжали театры и музеи, а вокруг огромное количество лагерей, где сидели люди, которым и после освобождения нельзя было вернуться в Москву. В Перми на всю страну известный писатель Алексей Иванов. Совершенно уникальное собрание деревянной скульптуры в Пермской художественной галерее. Вопреки запрету, существующему в православной традиции, они в XVII веке делали ростовые скульптуры святых и Бога, покрытые тончайшей росписью. И есть звериный стиль. Маленькие бронзовые личины, напоминающие нательные иконки. В них отражена финно-угорская модель мира. Фирменный знак пермского стиля — человек-лось. Наиболее древние личины изображают человека в маске лося. А более поздние просто заменяют голову человека на голову лося.

— И зачем им с такой мощной древней культурой все эти ультрасовременные штучки: инсталляции, перформансы, модный дизайн?

— В том-то и дело. Вот была, допустим, идея — превратить Пермь в центр современного дизайна. Ни одно из пермских предприятий этим не заинтересовалось. Креативные автобусные остановки, которые придумал Артемий Лебедев и его компания, разрушаются. Делать хрупкие вещи в районах, где нет работы, вообще крайне опасно. Мы пытались изменить облик города, сделать его более современным. Дизайнеры ставили по всему городу деревянную букву П и разные интересные объекты, но штука в том, что ни один из них не был железным или каменным. Пермяк подошел, пощупал — фанера. Несерьезно.

— В общем, не прижилось.

— Абсолютно. Но вот что интересно — когда начался накат на Гельмана и стало понятно, что проект сворачивается, даже самые оппозиционные местные газеты потребовали: пусть Гельман руководит нашим Музеем современного искусства. Он в этой области специалист, мы не хотим другого. Логика такая: нас не спрашивали, хотим мы культурной революции или нет, а теперь не спросили, хотим ли мы, чтоб она закончилась. Пермяки — люди очень разумные и практичные. В этой северной и крайне тяжелой для выживания земле все лучшее будет использовано. Они прекрасно понимают, что Курентзис — это хорошо, музей — это хорошо. Чего не скажешь о многих других проектах. На Урале надо показывать только лучшее, и это воспримут. Пермь ведь консервирует любую культуру. Знаменитое сасанидское серебро в Иране переплавили еще 1500 лет назад, а в Перми оно осталось. Сасаниды, звериный стиль, деревянные боги — это они законсервировали, оставили. Оставят и лучшее современное искусство. Я уверен, что через сто лет если где оно и сохранится, то там, в Перми. А временное, халтурное — отсеется и уйдет.

— Выходит, Москва гораздо терпимее, чем тот же Урал. А если применить пермский критерий, эту проверку на прочность, к московской поэзии, много ли тогда выживет?

— Многое. В нулевые мы столкнулись с тем, что печатная литература себя дискредитировала. В том числе из-за безобразной ценовой политики крупных издательств, из-за их монополии. Люди больше не хотят тратить деньги на покупку книг. Если покупают, то что-то уж совсем развлекательное. Детективы, фантастику, любовные романы. Серьезная литература в этой ситуации проиграла. Но поэзия на этой волне выжила в первую очередь из-за того, что она звучит, ее нескучно слушать. У поэзии помимо смысла есть голос. Другое дело, что способ ее презентации безнадежно устарел. Традиционные для Москвы поэтические вечера — это, как бы мягче сказать, глубокий вчерашний день. Когда режиссер Эдуард Бояков привлек нас с Катей к работе в "Политеатре", мы поняли, что надо разрабатывать общую идею поэтического вечера, только тогда народ будет покупать билеты. А значит, и поэты получат деньги. Человек, который много работает, требует такой же работы и от поэта. Я хочу, чтобы мне было интересно, чтобы поэты сменяли друг друга на сцене не потому, что это свободный микрофон, а потому что это соответствует общей логике представления. Читатель поэзии стал требовательнее. Время тетенек, которые еще с 1960-х по инерции ходили на творческие встречи, когда-то должно было закончиться, и вот оно подходит к концу. Бояков показал на Стрелке спектакль "Стихи о Москве" и собрал тысячу человек. Это делал серьезный режиссер — со светом, со звуком, с картинкой. Так можно собрать и тысячу человек, и больше.

Мы находимся сейчас в состоянии мифическом, легендарном. Все складывается заново, можно сказать, на пустом месте. Забылись главные имена прошлых лет. Появилось много авторов, пишущих, например, под Бродского, и я думаю, что 70 процентов аудитории даже не понимает, что это под Бродского. А уж про Серебряный век и не говорю. Все забылось, начался новый виток. Он начался с Емелина и Быкова, с социальной поэзии. Но это явление, как всякое явление, будет расти и усложняться.

Я вообще предчувствую во всех сферах медленный, но неизбежный рост. Если не будет войны, конечно. Нулевые были тяжелым и темным временем. Рождалось что-то новое, новая какая-то общность. Они закончились в декабре 2011-го, закончилось время, когда можно было сказать, что "и так сойдет". Тут ведь дело не в политике, по крайней мере не только в ней. Главное, что произошло и в политике, и в обществе, и в литературе, и даже на уровне бытовой жизни, произошло в связи с запросом на качество. Пускай это пока примитивный запрос, но он будет уточняться и усложняться.

Беседовал Ян Шенкман