Премьера кино
Фото: outnow.ch
Фото: outnow.ch
В прокат вышел фильм Детлефа Бука "Измеряя мир" (Die Vermessung der Welt), сравнительное жизнеописание двух великих ученых — универсального исследователя Земли Александра фон Гумбольдта (1769-1859) и математика Карла Гаусса (1777-1855). МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ опечален тем, что российское кино вряд ли решится в ближайшем будущем на столь же творческое осмысление трудов и дней Михаила Ломоносова или Ивана Павлова.
Фильмы об ученых — какой-то проклятый киножанр. Налево пойдешь — упрешься в иконы, выписанные строго по канону, созданному в 1930-х в Голливуде и на "Мосфильме". Здесь герои наделены помимо гениальности еще и гражданскими добродетелями: Луи Пастера немудрено перепутать с Линкольном, а Мичурина, конечно, не с товарищем Сталиным, но с членом Политбюро — запросто. Направо пойдешь — окажешься в психушке для нобелевских лауреатов, которые меняют представления о мире между приступами параноидальной шизофрении.
Выбор Бука заранее настраивал на траурный лад. Ладно Гумбольдт (Альбрехт Шух) объездил весь мир, пять с лишним лет провел в латиноамериканских джунглях — есть повод полюбоваться всякими красивостями,— но что киногеничного в Гауссе (Флориан Давид Фиц), будь он трижды величайшим математиком в истории.
Но когда с ходу в прологе крепкий старикан Гумбольдт на фоне прогуливающегося верблюда тщетно доказывает далай-ламе, что не может воскресить его любимого песика, а тот канючит и канючит, понимаешь, что если это и Тибет, то ну очень внутренний. И если Бук не псевдоним Терри Гиллиама, то его дальний родственник.
Никакого откровенного абсурда на экране не наблюдается. Германский быт былых времен воспроизведен издевательски обстоятельно. Но и в самой этой обстоятельности, и в лицах персонажей — хотя бы герцога Брауншвейгского, умницы, покровителя наук и клинического дегенерата,— есть что-то визуально неправильное и тонизирующее, неуловимое, как пресловутый 25-й кадр, но при всей своей малости чрезмерное.
Весь смак самой идеи снять фильм о Гумбольдте и Гауссе зараз заключен в том, что они, да, современники, но встречаются лишь дважды. В детстве — минут на пять. На закате лет обстоятельно: во-первых, сварливых стариков, которыми они стали, хлебом не корми, а дай попрепираться и помериться длиной своей гениальности. Во-вторых, к обстоятельному разговору располагает сама обстановка полицейского участка, куда почетные члены всех академий мира угодили, забредя случайно на тогдашний "марш несогласных".
Между этими встречами каждый живет своей жизнью. Щеголь Гумбольдт ворует священные мумии каннибалов, плывет наобум по Ориноко в поисках гипотетической протоки, соединяющей ее с Амазонкой, и зарубается то с уголовного вида работорговцами, то с коварными иезуитами, оставаясь кабинетным сухарем. Эме Бонплан, его верный соратник, вынужден отгонять настойчивое желание прибить гения, сгоняющего его с озорных индианок.
Гаусс же, которому сам бог велел быть занудой не от мира сего, живет тем временем насыщенной половой жизнью и выпивает без последствий для организма бутыль кураре в ужасе от того, что такому гению, как он, поговорить на Земле не с кем: Иммануил Кант, внимательно пролистав главный труд Гаусса "Арифметические исследования", радостно восклицает "Колбаса!", демонстрируя полнее разжижение мозга.
Хорошо еще, что у Гумбольдта не Альцгеймер, а только недержание мочи, а то бы в "обезьяннике" Гаусс совсем со скуки помер.
Бук нашел золотую середину между "Жизнью замечательных людей" и, скажем так, "Листоманией". Именно в зазоре между просветительской тоской и оргией, оказывается, можно ненавязчиво дать представление даже о высших математических озарениях. И так же ненавязчиво протащить очень свежую для биографического жанра мысль о том, что гений не смертельно скучный образец для подражания и не выродок рода человеческого, а просто гений.