Наука отставать

Если вам нужно выиграть войну, поднять национальную экономику или просто заработать, инвестиции в науку будут кстати. Но в России они неинтересны государству и слишком рискованны для бизнеса, поэтому в гонке технологий она проигрывает всем другим странам БРИКС — от Китая до Бразилии.

НАДЕЖДА ПЕТРОВА

Лукавая цифра

Напрасно министр Дмитрий Ливанов жаловался, что российская наука "не заточена на получение результатов" — если судить о них в логике правительственной "дорожной карты", эффективность науки растет на глазах. За 15 лет количество заявок на патенты удвоилось, и относительный индекс цитирования научных статей, рассчитываемый Thomson Reuters,— тоже. Количество самих статей не изменилось, хотя исследовательских кадров стало меньше на 18%, то есть на 80 тыс. человек. Продолжая арифметические упражнения, можно получить еще более впечатляющие цифры: определить, сколько в среднем приходится публикаций на одного исследователя. Жаль только, что цифры эти довольно бессмысленные.

Потому что ценность патентов неочевидна: по некоторым оценкам, лицензируется не более 5-6%. Потому что коэффициент технологической зависимости, то есть соотношение патентных заявок от нерезидентов и резидентов РФ, растет (0,32 в 1997 году, 0,56 — в 2011-м). Потому что в советское время наша страна со своими 25-29 тыс. научных статей в год была на третьем месте в мире, к середине 1990-х стала седьмой, к 2010 году — 14-й, и теперь ее опережают все остальные страны БРИКС. Потому что рост индекса цитирования во многом спровоцирован ростом доли публикаций на английском языке. И потому, наконец, что по отношению затрат на НИОКР к ВВП Россия тоже не в лидерах: после заметного роста в начале 2000-х (постсоветский максимум был достигнут в 2003-м --1,29%) этот показатель к 2011 году скатился до 1,12% ВВП.

Это значит, что отставание будет нарастать — результативность науки сильно коррелирует с расходами на НИОКР и численностью научных кадров, и низкие показатели России, "без сомнения, связаны с недостатком инвестиций", говорится в докладе Thomson Reuters об инновациях в странах БРИКС. Дело не только в формальных показателях. "Доживет еще одно поколение — и мы в ряде направлений перестанем даже понимать то, что делают за рубежом",— говорит профессор МГУ, биофизик и историк науки Симон Шноль.

Чума, война и другие стимулы

Экономический кризис сделал плохую ситуацию еще хуже, и, похоже, особенно сильно пострадали гражданские фундаментальные исследования. С 2009 по 2013 год бюджетные ассигнования на эти цели в текущих ценах выросли только на 21%, что в пересчете на постоянные цены 1991 года выглядит как катастрофа: 2,05 млн руб. в 2012 году против 2,85 млн руб. в 2009-м (данные ВШЭ).

Правда, Россия такая не одна: стран, где кризис сочли подходящим временем для вложений в фундаментальную науку, в мире вообще немного. Зато их выигрыш может быть очень большим. Так, президент США Барак Обама, обосновывая в послании к Конгрессу расходы бюджета на научные изыскания, в том числе на 10-летний проект BRAIN Initiative (исследование головного мозга), напомнил, что каждый доллар, вложенный государством в проект расшифровки генома человека, принес экономике США $140.

Нет, конечно, никакой гарантии, что новые проекты дадут такой же эффект, но решение выглядит абсолютно логичным. "Есть экономическая рациональность долгосрочных инвестиций. При правильном выборе вложения в фундаментальные разработки через 20 лет принесут в 100 раз больше. Этот общий принцип был очевиден еще в начале XX века, когда в Германии создавали институты кайзера Вильгельма",— указывает заместитель директора ВШЭ в Санкт-Петербурге Даниил Александров.

Польза от финансирования исследовательских институтов уже тогда была двоякая: технология синтеза аммиака, разработанная главой Института физической химии, "отцом химического оружия" Фрицем Габером, была полезной для производства и взрывчатки, и азотных удобрений. Войны XX века надолго закрепили ситуацию, когда характер науки определялся задачами обороны: в США конца 1950-х годов на эти цели уходило 52-54% валовых расходов на НИОКР, позже часть этих средств получила аэрокосмическая отрасль. Однако к концу холодной войны доля военных и космических расходов снизилась вдвое, фокус интересов стал смещаться на медицину и компьютерные технологии. "В США, как и во всем мире, физики и химики потеряли финансирование, а биологи приобрели",— говорит Александров.

Понятна тоска нобелевского лауреата, физика Андрея Гейма, мечтавшего в февральской колонке в Financial Times, что однажды астрофизики найдут гигантский астероид, который должен будет столкнуться с Землей через 50 лет, и эта угроза покажется человечеству достаточно страшной для того, чтобы снова увеличить инвестиции в фундаментальные исследования. Для тестирования идеи у Вселенной нашелся небольшой метеорит — но когда через полторы недели он взорвался над Челябинском, то не произвел необходимого эффекта даже в пределах РФ.

Не в ГЛОНАСС корм

"Астероид — надуманная страшилка, у России есть страшилка гораздо серьезнее: ГЛОНАСС по-прежнему не конкурирует с GPS,— отмечает доцент МФТИ, старший научный сотрудник Института космических исследований Александр Родин.— Неработающая — ГЛОНАСС, отсутствие современной элементной базы собственного производства для систем наблюдения и космической разведки, зависимость от импорта в ключевых компонентах космического сегмента — все это означает, что у России на самом деле нет высокоточного оружия".

Это, в свою очередь, означает, что в любом военном конфликте мы автоматически оказываемся в стане "плохих парней": отсутствие современного оружия вынуждает "бить по площадям", отчего страдает гражданское население. Поэтому, продолжает Родин, для правительства обладание собственными системами космической разведки и навигации, не уступающими возможностям "потенциальных партнеров",— абсолютный приоритет. И поэтому бюджет Роскосмоса составляет примерно треть бюджета NASA. Это гигантские деньги для российской экономики. В 2013 году в распоряжении Роскосмоса есть 167,6 млрд руб., у NASA — $17,7 млрд.

Даже с учетом коррупционной составляющей, без которой, судя по начатому в прошлом году расследованию, не обошлось создание ГЛОНАСС, толку от российских инвестиций могло бы быть больше. "Но в последние годы технологии, которым десятки лет, начинают давать сбои. Это связано с потерей технологической культуры, и это, пожалуй, сейчас самая серьезная проблема",— считает Родин. "При общей неэффективности и общем низком качестве управления в стране, разумеется, и в оборонно-чувствительных отраслях эффективность такая же низкая. Качество управления в советское время было несравнимо выше нынешнего",— добавляет он.

"В советское время существовала отлаженная система, в которую входили фундаментальные институты, прикладные институты и конструкторские бюро (КБ). Сведения о новых разработках передавались из фундаментальных институтов в прикладные, а разработки КБ централизованно, через министерства, направлялись в Академию наук на рецензирование. То есть был налажен поток информации, это обеспечивало согласованную работу",— рассказывает Даниил Александров.

Эффективность системы, полагает Александр Родин, обеспечивалась еще и тем, что в приоритетных областях "Советский Союз, в пику своей идеологической природе, поддерживал конкуренцию: КБ Королева конкурировало с КБ Челомея и так далее. Там никогда не допускалось монополизма. А сейчас создание госкорпораций приводит к монополизации отрасли, хотя, казалось бы, рыночная экономика..."

В поисках инженерной мысли

Эффективность заканчивалась там же, где и конкуренция, бороться за обычного потребителя не было особой нужды. "Беда СССР была в отсутствии эффективного промышленного рынка для освоения инноваций. Если бы мы не проиграли холодную войну в 1980-х, то проиграли бы ее в 2000-х годах",— убежден Даниил Александров. В остальном же, по его словам, модели развития науки в СССР и в США были очень похожи: в обоих случаях "для того чтобы получить эффект в промышленности, деньги закачивались в фундаментальную науку" и основным инвестором было государство.

В разгар холодной войны, в начале 1960-х, госинвестиции в НИОКР в США достигали 1,9% ВВП, это позволяло финансировать более половины исследований и разработок в промышленности и свыше 70% в университетах и колледжах. Война окончилась, госинвестиции в науку съежились — сейчас они меньше 1% ВВП. Университеты, впрочем, от этого практически ничего не потеряли, пострадала промышленность. В конце концов, стараниями бизнеса суммарный объем инвестиций вернулся на уровень 2,7-2,9% ВВП. Но массовый вывод производств в Азию создал новые проблемы.

В докладе Массачусетского технологического института (MIT) отмечается, что доля США на рынке высоких технологий упала с 34% в 1998 году до 28% в 2010-м. MIT указывает, что, во-первых, накопление знаний не заканчивается с созданием прототипа, и, если внедрение разработок вынесено за рубеж, проблемы инженеров на производстве остаются неизвестны конструкторам. Во-вторых, реструктуризация вертикально интегрированных компаний привела к тому, что их научные лаборатории теперь больше ориентированы не на фундаментальные исследования, а на решение прикладных задач. И, наконец, в-третьих, из-за того, что производства размещаются за пределами страны, университетам и стартапам сложнее коммерциализировать разработки.

В России государство остается главным инвестором в НИОКР, его доля в последние годы составляет 65-70%. Однако этот инвестор, в 1990-м вкладывавший в НИОКР около 2% ВВП, стал гораздо скупее, и эта скупость не компенсируется бизнесом, хуже того — усугубляется разрастанием контрольного аппарата. В результате, возмущаются ученые, невозможно получить деньги тогда, когда того требует работа, а вместо самого лучшего оборудования приходится покупать самое дешевое. Опасения вызывают и утвержденные правительством 23 апреля правила получения международными организациями права на предоставление грантов на научные исследования. Решение может существенно затруднить доступ ученых к зарубежному финансированию, причем при буквальном прочтении эти правила вообще невыполнимы. И если учесть, что рвение прокуроров по выявлению "иностранных агентов" среди НКО затронуло уже сугубо научные организации, например НИЦ "Регион" Ульяновского государственного университета, есть все основания полагать, что затраты на НИОКР в России скоро сократятся еще и на те 4%, что приходились в последние годы на иностранное финансирование.

При этом из работоспособной некогда системы организации науки в России исчезли важные детали. "В институтах Академии наук люди работают день и ночь. А продуктивность "прикладных работ", конечно, мала. В наших институтах закрыты мастерские — нет стеклодувов, слесарей, радиотехников, уважающий себя специалист не пойдет работать на нищенскую зарплату. Отраслевые институты в министерствах закрыты. Я по нашей лаборатории могу судить. Были бы у нас промежуточные, инженерные институты — и многие наши весьма нетривиальные достижения пошли бы на пользу промышленности",— уверен Симон Шноль.

Свой путь в трех соснах

Есть и другая модель отношений науки с экономикой: такие страны, как Япония, Корея, Китай, изначально делали ставку на промышленность, которая, по выражению Даниила Александрова, должна была "брать разработки откуда угодно", но быть конкурентоспособной. "В 1970-е годы никто не думал, что какая-то наука может быть в маленькой бедной Южной Корее, и Корею наука не интересовала. Эта страна решила вкладывать не в фундаментальную науку, а в промышленность. Потом у промышленности появился спрос на науку,— объясняет он.— А Бразилия решила пойти американским путем и закачивать деньги в фундаментальную науку, но делала это не очень успешно. В 1990-е годы появлялись работы, в которых корейская модель оценивалась как более эффективная. Может быть, с этим связано распространенное в те годы представление, что России лучше следовать корейскому образцу, а не бразильскому".

Это была нормальная логика бедной страны. "Я и сам в 1990-е годы думал, что, если уж выбирать между моделями, лучше давать больше денег на конкретные разработки, а не на фундаментальные исследования. С учеными никогда не знаешь, сработает или не сработает. Когда у вас много денег, вы можете раскладывать их на разные проекты, и какой-то сработает. В странах, где денег меньше, трудно делать такие вещи, поскольку там очень велика цена ошибки,— говорит Александров.— Беда в том, что мы пошли и не по корейскому пути, и не по бразильскому, а по какому-то российскому. И фундаментальную науку не кормили, и в прикладные разработки не вкладывали".

Свернуть на более проторенный путь, похоже, до сих пор не удается. Уже десять лет расходы бюджета на прикладные работы растут значительно быстрее, чем на фундаментальные исследования, но исследователей за это время стало больше только в сфере гуманитарных и общественных наук. И если Китай, приводит пример Thomson Reuters, "предложил условия, в которых бизнес быстро увеличивает свое участие в НИОКР" (доля и в финансировании, и в освоении инвестиций — более 70%), то в России все наоборот. Доля бизнеса в инвестициях — около 27%, в освоении — 60%, оба показателя последовательно снижаются. Исключением стал 2011 год — но на фоне одновременного сокращения внутренних затрат на науку относительно ВВП и этот факт вряд ли может порадовать. "В России наблюдается значительное падение как общего объема инвестиций, так и уверенности бизнеса. Это не та среда, в которой коммерческие ожидания от инноваций выглядят оправданными",— заключают в Thomson Reuters.